Сергей Безбородов - На краю света

Он бросает на доски горящую спичку, и желтый дымный огонь с гудением взвивается над костром.

Совершенно задыхаясь, подбегает Костя Иваненко, тоже с бидоном.

— Пролетел! Пролетел! Слыхали — пролетел? — кричит он.

И свободной рукой показывает, куда пролетел самолет.

Костя весь мокрый, от него валит пар. Он ставит бидон на снег, поспешно вытирает пот варежкой, суетится.

— Из мотора все до капли вылил. Теперь тряпок надо, мешков, что ли, каких-нибудь, рогожек.

— Лей прямо на доски. Тряпки сейчас принесут, — командует Наумыч.

Костя наливает из бидона в консервную банку густого золотистого масла и плещет в огонь. Черный густой дым, как столб, крутясь и завывая, встает над огнем.

К костру сбегаются встревоженные зимовщики. Стучинский приносит целый ворох всякого тряпья — каких-то старых штанов, курток, шапок, ватников. Все это валят в огонь. Костя поливает тряпье маслом.

— Такой дымище из Архангельска, наверное, видно, — говорит Гриша Быстров, загораживая ладонью лицо от жаркого огня.

С гиканьем, со свистом из тумана подъезжает собачья упряжка. На нартах навалены огромные бревна.

Мы плотным кольцом обступаем костер. Красные угли, шипя и дымя, падают с обгорающих досок в уже натаявшую под костром воду.

Огонь, высотой в человеческий рост, гудит, трещит, пляшет, завывает. От огня становится жарко. Наши валенки, пимы, сапоги, высыхая, начинают дымиться.

Мы долго молча стоим у костра.

— Что же теперь делать-то? — наконец говорит Редкозубов. — Может, он заплутался в тумане и летает где-нибудь? А то залетел за остров и сел в пролив, — может, там и тумана-то никакого нет. Бывает ведь так, что в одном месте туман, а рядом совсем ясно? — обращается он к Ромашникову.

— Конечно, бывает, — говорит Ромашников. — За двадцать верст отсюда тумана уже может не быть, а по ту сторону острова и подавно. Может, он залетел и сел. Очень просто.

Опять все замолчали, выжидающе поглядывая на Наумыча.

— Вот что, — наконец говорит он и, насупившись, жует нижнюю губу. — Вот что, товарищи. Безбородов здесь? Сейчас составить список дежурств у костра. Дежурят все без исключения — по одному часу. Нас осталось девятнадцать человек, так вот, чтобы костер горел, не затухая, девятнадцать часов. Сморж тут?

— Здесь.

— Возьмешь две банки аммонала, побольше которые, и взорвешь их на айсберге, так через полчаса одну после другой. Иваненко!

— Здесь Иваненко, — ответил Костя, выдвигаясь вперед.

— Подготовить мотор радиостанции. Ты там масло, что ли, из него вылил? Чтобы мотор через полчаса был совершенно готов. Будет большая передача. Предупредишь радиста.

Наумыч посмотрел в костер, сощурился от яркого света, опять пожевал губу.

— Стремоухов!

Мы переглянулись. Стремоухова среди нас не было.

— Стремоухов! — опять позвал Наумыч.

— Он сказал, что у него руки озябли, — проговорил Желтобрюх, — сказал, что пойдет в дом. Позвать?

— Не надо. Передашь сам Стремоухову от моего имени, чтобы сегодня весь остаток дня и всю ночь в кают-компании был горячий чай и кофе; чтобы был хлеб и всякая еда. Сегодня уж придется ему не поспать. Ну, а сейчас всем, кроме Сморжа и дежурного у костра, итти обедать. На обед — полчаса.

Первым остался у костра Каплин, а мы всей гурьбой, толкаясь и переговариваясь, поспешно пошли в старый дом.

«Как на аврале, — подумал я. — Тогда тоже на обед давалось только полчаса».

В доме, действительно, стало сразу как во время аврала. Всюду хлопают двери, встревоженные люди снуют взад и вперед по коридору, громко переговариваясь и перекликаясь, без умолку звонит телефон, и кто-то кричит:

— Рубка! Рубка! Да что вы там, умерли, что ли? Рубка!.

А в коридоре другой голос орет на весь дом:

— Романтиков! Романтиков! Немедленно к начальнику.

И кают-компания сразу превратилась в какой-то табор: кто сидит в шапке, кто стоит около стола и, наклонившись, поспешно хлебает суп, капая на стол, на одежду, на пол. Все места перепутались — я сижу на месте Стучинского, Лызлов — на моем месте, а во главе стола на Наумычевой табуретке восседает Желтобрюх. Рядом с его тарелкой лежат рукавицы и собачий ошейник.

В кают-компании гам, крик, никто не дожидается, пока служитель принесет следующее блюдо, — каждый сам бежит со своей тарелкой на кухню, где Арсентьич гремит сковородками, кастрюлями, мисками, мечется от плиты к столу, от стола к бочке со снегом.

В кают-компанию поспешно входит Наумыч. Он пристраивается на краешке стола и торопливо начинает есть все, что попадается под руку.

— Фомич! — зовет он и стучит вилкой по тарелке.

— Есть Фомич, — отзывается Стучинский, прожевывая кусок.

— Сейчас вместе с Быстровым и Гуткиным поднимитесь на плато, — говорит Наумыч, пихая в рот колбасу, селедку, шпроты. — С плато хорошенечко, в бинокли, осмотрите окрестности. Ромашников вот говорит, что через полчаса совсем прояснится.

— Да, минут через сорок, думаю, будет чисто, — подтверждает Ромашников.

— Ну, вот. Осмотрите все хорошенечко и сигнализируйте нам. Пять выстрелов из винтовки, если вы что-нибудь услышите, — например, шум мотора. Три выстрела, если увидите какой-нибудь огонь или самолет, или человека. И одиночные редкие выстрелы, если ничего не увидите и не услышите. Отправляться немедленно. Возьмите палки, веревки, фонари. Вы — старший. Есть?

— Есть, — отвечает Стучинский, вставая из-за стола. — Гриша, Вася, пошли.

Быстров и Гуткин бросают ложки и вилки, тоже лезут из-за стола, на ходу прожевывая мясо, надевая шапки, подтягивая пояса, пихая в карманы хлеб, куски сыра и колбасы.

— Ромашникову, Соболеву, Редкозубову, Горбовскому, Линеву, Безбородову, — продолжает Наумыч, — сейчас же собраться в ангаре на совещание.

— А мне скоро уже к костру, — покашливая, басит Горбовский, — после Каплина моя очередь.

— Перенести очередь профессора Горбовского на час позже, — распоряжается Наумыч.

Мы сразу бросаем обед, одеваемся и гуськом выходим из дома.

Тумана уже почти нет. Только у подножья Рубини висит сизая дымка. Уже почти совсем стемнело, хотя еще только два часа дня. На льду ярко горит огромный костер, и черная фигура Каплина отчетливо вырисовывается на золотом искристом пламени.

В опустевшем ангаре стоит огромный самолетный ящик, который Шорохов и Редкозубов приспособили под мастерскую и склад. Ящик такой большой, что в одной половине его помещается склад, а в другой — стоит диван, железная печка, вдоль всей стены устроен широкий стол. Стол завален французскими ключами, гайками, винтовочными патронами, осветительными ракетами. На диване валяются собачьи шубы, бинокли, авиационные очки.

В ангаре и в ящике холодно, как на улице.