Георгий Астахов - Бамбуковый меч

* * *

Хорошо бы познакомиться с самим Кинугасой! Мечта эта казалась неосуществимой: ведь Кинугасе должно быть не меньше восьмидесяти лет. Но мне посчастливилось — и на следующий день я набирал на красном телефонном диске полученный из третьих рук номер Кинугасы…

Раздался громкий щелчок, и в трубке послышался молодой голос:

— Моси–моси! Аллё!

— Позовите, пожалуйста, господина Кинугасу!

— Это я, — деловито ответил голос.

— Наверное, это господин сын господина Кинугасы?

— Нет, мой сын живет в другом месте. Это я…

Договориться о встрече оказалось просто, и в условленный день старый режиссер ждал меня у подъезда огромного отеля. Рядом с толстым, сердитым швейцаром Кинугаса казался маленьким и тщедушным. Черты лица, круглые и мягкие, делали его похожим на европейца, но орлиный нос грозно напоминал о том, к какой нации принадлежал старик. На носу красовались большие, неудобные и круглые очки, какие носили в начале века. Они наводили на мысль о том, что их хозяин неспроста продолжает столетнюю моду. Впрочем, я сразу забыл об очках, удивленный взглядом их обладателя.

Во взгляде Кинугасы не было стариковской жесткости и недоброго прищура. Сквозь старинные очки на вас смотрели наивные, удивленные глаза подростка, и казалось, тяготы жизни так и не коснулись его…

— Давайте зайдем в этот китайский ресторан! — предложил Кинугаса после обмена приветственными комплиментами, — там и поговорим.

В ресторане он с довольным вздохом уселся на мягкий стул и, немедля, начал рассказ.

— Итак, я родился в Киото восемьдесят лет назад, мой отец был самураем, — быстро заговорил он, прищурив один глаз, а другим с интересом рассматривая расписную китайскую чашку, стоявшую на столе. Фразы рождались одна за другой и с готовностью укладывались на бумагу, словно старик рассказывал кому–то свою биографию каждый день.

— Как и большинство братьев по классу, — говорил Кинугаса, — мой отец был очень беден. Пасынки феодализма, нищие дети дворян–многоженцев, самураи были слишком многочисленны для того, чтобы их могло прокормить новое буржуазное государство. Судите сами: если в необъятной России на сто тридцать миллионов тогдашнего населения приходилось меньше миллиона потомственных дворян, то в маленькой Японии их было в два с половиной раза больше, и это при тридцати пяти миллионах общего населения страны! Каждый шестнадцатый японец гордо именовал себя самураем! Пришедший к власти расчетливый буржуазный класс лишил их денежных пенсий, а государственный аппарат не смог впитать самурайский океан. Так образовался новый слой людей, обладавших некоторой культурой, кровно связанных с прежней властью — и не нашедших места в новой государственной структуре. Это были люди "на переломе", японские разночинцы…

Многие из них становились учителями, врачами, почтмейстерами. Ко времени моего рождения отец служил мелким чиновником. В мечтах он успешно боролся с бедностью и удовлетворял ущемленное самолюбие: каждый раз, когда у него рождался сын, отец торжественно записывал в семейной книге, кем обязан стать младенец в будущем. Моему старшему брату предписывалась карьера дипломата, среднему приказано было стать генералом, ну а мне — адмиралом… Ни одному из тщеславных желаний отца не суждено было сбыться. Его морально сломило то, что в юности я ушел из дому и стал артистом…

Предполагал ли отец, что я буду одним из знаменитых артистов Японии?.. Он проклял меня… И даже мать, запуганная и униженная им, ни разу не пришла в театр Кабуки посмотреть на мою игру!

Кинугаса горестно тряхнул головой и задумался. Ему было восемьдесят лет, мне — двадцать два, но я не чувствовал разницу в возрасте.

— Как и всякий начинающий артист, — продолжал Кинугаса, — я выбрал себе звучный псевдоним. У нас, японцев, псевдоним порою несет глубокий иносказательный смысл, но зачастую ничего не значит, пустой звук — и все: мы не любим придерживаться в этом строгих правил! Например, псевдоним известного писателя — националиста Юкио Мисима, публично совершившего харакири несколько лет назад, был зашифрованным названием горы Фудзияма, символа японской нации:

Мисима — это название городка, откуда эта гора кажется особенно торжественной и величественной. А знаменитый поэт средневековья Басё избрал такой псевдоним потому, что рядом с его хижиной рос банан: "басё" — так назывались бананы на старом языке… Я пошел по легкому пути — и назвал себя именем пологой горы Кинугаса, видневшейся из окна нашего бедного дома…

Как и всякий молодой артист, в Кабуки я играл женские роли. Судьба ненадолго удержала меня там: собрав небольшую группу друзей, я решил попытать счастья в новой тогда кинематографии. Этот шаг был необдуманным, рискованным и незрелым. У нас не было денег, и мы сами рисовали декорации, шили костюмы и сколачивали шаткие лестницы и двери. Мы и ночевали в сарае, нанятом под студию. Это лишь сейчас критики восхищаются тем, что изо рта актеров идет ледяной пар, а тогда это было печальной неизбежностью, ведь зимы в Киото так холодны! Перед съемками я занял немного денег — и это привело меня на грань банкротства. Со дня на день в наш сарай должны были заявиться равнодушные полицейские и разъяренные кредиторы. Поэтому, как только была готова первая пленка, я завязал ее в платок и побежал на вокзал, чтобы быстрее попасть в Токио, скрыться подальше от долгов. В поезде я закрывал лицо шляпой.

В столице "Перекресток" был показан в одном из кинотеатров и имел оглушительный успех. Впервые в жизни я держал в руках столько глянцевых бумажек с портретами отцов государства. На них я купил оборудование для съемки "Сумасшедшей страницы", второго фильма, который принес мне признание и известность.

Вы спрашиваете, когда я впервые прикоснулся к гуманной и великодушной русской культуре? В годы ранней юности, прочитав книги Льва Толстого…

Ведь в переломные исторические эпохи людям свойственно обращаться к культуре других народов: может быть, сквозь призму их опыта удастся разглядеть и то, что происходит в собственной стране. Для японцев учителем новой жизни явилась русская литература прошлого века, растревоженная совесть человечества. Пушкин и Гоголь, Чехов и Достоевский учили нас доброте, любви и состраданию. Но самым близким и ясным стало творчество Льва Толстого. Презрение к духовному убожеству богачей и отказ от роскоши в обыденной жизни, вера в противоестественность власти сильных мира сего и призывы к моральному самосовершенствованию, — все это знакомой струной отзывалось в японском сердце. Темы толстовских произведений, актуальные для России, оказывались острыми и больными и в Японии: растлевающая власть денег в деревне, кризис традиционных семейных отношений, бедность и разорение простых людей волновали умы передовых японцев. Почитание ими русского писателя было по–восточному полным преданности и восторга. Мы привыкли обожествлять гениальных старцев и, наверное, образ Льва Толстого соединялся в сознании многих с седобородым Конфуцием и мудрым, улыбающимся Лаоцзы. Немало людей мечтало лично познакомиться со Львом Толстым: литераторы стремились получить от него отеческие наставления сэмпая, а простые люди хотели лишь увидать его своими глазами и почтительно побеседовать с признанным всеми сэнсэем. Для того чтобы из Японии добраться до далекой Ясной Поляны, они совершали настоящие кругосветные путешествия, которые именовали паломничеством, словно ехали на свидание с богом…