Георгий Астахов - Бамбуковый меч

Внимательно рассмотрев заметку, он попросил перевести напечатанное на японский язык. Закрыв глаза, он приготовился слушать — и через секунду старческие слезы полились по его щекам. Торопливо вытерев глаза, Кинугаса серьезно посмотрел перед собой. Это был взгляд активного и спокойного человека средних лет, и только морщинистые складки шеи молча говорили о том, что их обладатель не так уж молод.

— Вы спрашиваете, как мне удается не стареть? — рассмеялся Кинугаса. — А очень просто. Я стараюсь не отягощать душу мелкими житейскими неприятностями. Буддизм учит, что они просто неизбежны, а раз так, незачем обращать на них внимание. Нужно лишь механически, без участия души, постараться устранить их, или устраниться самому…

Но это не главное. Мой старый друг Кавабата Ясунари, классик японской литературы, первый японец, получивший Нобелевскую премию, однажды понял, что становится стариком, — и отравился газом, чтобы навсегда остаться молодым… Его решение было глубоко японским, но ведь и я японец, однако мое отношение к старости иное, хотя тоже японское по духу. Не верите? — И Кинугаса рассказал мне отрывок из записок средневекового монаха Кэнко–хоси:

"В пятый день луны, когда мы пришли посмотреть камоские бега, перед нашей повозкой стояла толпа, загораживавшая зрелище. Из–за нее не было видно ничего, поэтому каждый из нас, сойдя с повозки, устремился к краю ограды, но там стояло особенно много людей, и между ними нельзя было протиснуться.

По этому случаю какой–то монах взобрался на сандаловое дерево, стоявшее напротив, и, устроившись в развилке, стал наблюдать за бегами. Крепко зажатый между сучьями, монах несколько раз засыпал, но всегда, едва только начинало казаться, что он вот–вот свалится, он просыпался. Те, кто видели его, изощрялись в насмешках:

— Какой несусветный болван! Вот ведь сидит на такой хрупкой ветке и преспокойно себе засыпает!

Внезапно мне в голову пришла мысль, которую я тут же высказал:

— Смерть любого из нас, может быть, наступит сию минуту, не так ли? Мы же забываем об этом и проводим время в зрелищах. Это глупость почище всякой другой!

И тут люди, стоявшие впереди, откликнулись:

— Воистину так оно и есть, совершеннейшая глупость"(Русский текст цит. по: Кэнко–хоси, "Записки от скуки", перевод В. Н. Горегляда, М., "Наука". 1970, с. 63–64.).

— Так зачем же думать о старости и смерти, — воскликнул Кинугаса, — если можно умереть в любую минуту? Поэтому я и не думаю о них, не подпускаю их к себе, а тщательно сохраняю душу такой, какой она была в юности…

Когда старый Кинугаса торопливой походкой бежит по токийской улице, полы его пальто нетерпеливо разлетаются в стороны, и издали его можно принять за молодого, начинающего поэта. Поравнявшись с ним, вы почувствуете его внимательный, добрый взгляд, — и не заметите ни морщин, ни слабых старческих пальцев. Душою слившись с будущим, он стал неподвластен времени, и в награду получил вечную молодость…

"Япония — это страна удивительной национальной чистоты. Здесь нет никого, кроме самих японцев!" — повторяют так многие.

Но до сих пор в Японии живут и древние айны, пришельцы из Австралии, ныне оттесненные на самый холодный, северный остров Хоккайдо. Они скорбно прячутся в его глубине, не видные и не слышные никому. Чистых айнов в наши дни насчитывается лишь пара тысяч…

Когда вы приезжаете на просторный остров Хоккайдо, на каждом шагу вам попадаются красноречивые знаки, легко принимаемые за следы живущих здесь айнов. Огромные изображения их возвышаются, красуясь, на перекрестках улиц. На стульях и скатертях выделяется плавный айнский орнамент, восходящий к протоавстралийскому лабиринту. И, наконец, на прилавках сувенирных лавок поблескивают грудой наваленные там деревянные айнские фигурки медведей и молитвенные палочки с завитками стружек. Нет лишь одного: самих айнов. На ступеньках магазинов вы очень скоро заметите молодых японцев, деловито вырезающих из дерева наивные айнские поделки…

Хотя длинные, непривычные японскому слуху географические названия раскиданы по всему острову Хоккайдо, — живые айны обитают лишь в нескольких городках, и нужно долго ехать на старом, обшарпанном поезде, чтобы добраться до них.

Состав везет маленький, закопченный паровоз. В его существование в стране скоростных поездов и юрких автомобилей трудно поверить, — но вагоны медленно движутся, а едкий дым ест глаза, влетая в раскрытые окна. За ними проплывают синие леса, пустынные поля и луга, столь нехарактерные для Японии, и трудно понять, в какой стране вы находитесь.

В конце пути ждет маленькая станция, и ржавые таблички точно укажут путь к резервации айнов, а из–за горы вскоре покажутся островерхие соломенные крыши их домов. Честно говоря, сами айны давно не живут в них, но их японские дома с бумажными стенами столь же бедны и неуютны, как и соломенные хижины.

У ворот резервации стоит сгорбленная старушка и продает маленькие коробочки, сплетенные из бересты. Синий и чистый айнский халат с нарядными узорами лабиринта висит на худых плечах неловко и жалко. Глаза ее — круглые и черные, кожа белая, и лицо кажется совсем европейским, если бы не широкие губы, исколотые синей татуировкой, покрывающей и щеки, и подбородок. За тысячелетия пути из жаркой Австралии кожа айнов успела побелеть, но свойственный народам Океании обычай татуировки не изменился, оказавшись тверже, чем кожа, и устойчивее, чем многолетние привычки. Есть ли сила, способная сокрушить невидимую мощь традиций?

Старушка говорила небольшой группке обступивших ее японских туристов:

— Такую коробочку я сплетаю за два дня, а продается она за две тысячи иен. Получается по тысяче иен на день. Это очень, очень мало! — она горестно качала головою.

От ворот тянулся ряд круглых, островерхих хижин, сплетенных из свежей соломы. Самая большая возвышалась в середине. В ней было сумрачно, а на земляном полу, подстелив тонкие циновки, сидели женщина и старик с огромной, иссиня–черной бородой.

В хижину то и дело входили новые посетители. Их нельзя было назвать бесцеремонными: жесты их и голоса были тихи и учтивы, — но и они вряд ли были приятны хозяевам. Лица айнов были усталы и безучастны.

Губы женщины были украшены татуировкой, и во мраке казалось, что на лице у нее выросли огромные, раскидистые усы. Должно быть, так возникло в средние века нелепое, существующее до сих пор представление о том, будто у айнских женщин, единственных в мире, вырастает борода. Даже в энциклопедиях можно иногда прочитать об этом…

Опустив голову, женщина ткала на грубом ручном станке, а старик вырезал деревянные фигурки порядком приевшихся уже медведей. Кончив ткать, айнка вынула из станка готовый узорчатый пояс для халата.