Изабелла Эберхард - Тень ислама

Перед жилищем двух старых подруг свежий ветерок разбрасывает остатки золы потухшего очага, шаловливо унося их небольшими вихорьками. Но Саадии и Хабибы нет на их обычных местах.

Внутри жилища слышен плач, то хриплый, то пронзительный. На циновке, как неподвижный сверток красной материи, лежит Хабиба. Саадия и ее подруги, бывшие куртизанки, плачут, царапая себе лицо ногтями, и мерное побрякивание драгоценностей сопровождает причитания плакальщиц.

Очень старая и совсем истощенная, Хабиба умерла в эту ночь тихо, без агонии, так как износившиеся пружины ее ломались постепенно.

Ее тело омыли в большой воде, завернули в надушенные белые одежды и положили лицом к Востоку. В полдень пришли мужчины и унесли Хабибу на одно из ничем не огороженных кладбищ, куда, на бесчисленные серые камни, песок пустыни свободно катит свою вечную волну.

С этого времени Саадия уже одна сидит перед своею хижиною. Вместе с голубым дымом никогда не покидаемой ею папиросы выдыхает она тот небольшой запас жизни, который еще остается в ней. А на берегу освещаемого солнцем уэда и в тени садов миндальные деревья продолжают плакать своими белыми слезами сладкой весенней грусти.

Бу-Саада.

3 февраля 1903 г.

Вечер. Красный вечер тяжелых кровавых испарений над пустотой равнины. За ручьем, на границах пустыни, груда рыжих развалин, остатки стен, основания разбитых башен, разрушенный Черным Султаном зеккурский кзар, чьи обломки живут бесконечно, медленно выветриваясь на солнце и служа прибежищем ядовитым племенам скорпионов и гадюк.

Мы медленно проезжаем мимо всего этого запустения и вдруг другое видение возникло перед нами, и странное чувство потрясло меня.

На краю дороги, разметавшись, страдала черная масса. При нашем проезде этот остов приподнялся в судорожном усилии: то была лошадь, ее задние ноги были перебиты, она боролась здесь со смертью, одна, в этот умирающий вечер.

Черный жеребец уперся на выброшенные вперед нервные ноги; грудь его дрожала и он вытягивал окровавленные ноздри к нашим кобылицам.

Его большой, уже потускневший глаз внезапно зажегся, и он протяжно заржал, — последний нежный зов к трепещущим самкам, словно крик мятежа и боли.

Джилали отцепил ружье, прицелился в умирающее животное, раздался выстрел, сухой и резкий: черный жеребец покатился, сраженный, на красную землю, с помутившимся взглядом, с последним криком любви.

И со смехом детским и здоровым говорит мне Джилали бессознательно: «Ему посчастливилось, он умер влюбленным».

Ночь падает на развалины опустошенного Зеккура и на труп черного жеребца…

…Таинственное озеро (миража) исчезло. Еще блестят вдали немногие пятна воды, клочки лазури, рассеянные в золотисто-рыжих песках. А тень пальмовой рощи уже влечет наших коней. Мы въезжаем, наконец, под тесные своды финиковых пальм и лошади, входя по колено в широкий среди тростников ручей, вытягивают к воде свои кровоточащие ноздри.

Какое облегчение, какая совсем физическая радость, этот приезд в тень, где ветер прохладен, где наши страдающие глаза отдыхают на темной зелени прекрасных пальм, на гранатовых деревьях и кроваво-красных цветах, на рощицах лавров-роз.

После обманной воды вкус правды.

Мы растягиваемся на земле: в Бехар мы въедем к вечеру, после отдыха.

Джилали засыпает, а я смотрю на эту новую декорацию, похожую на другие, любимые мною, открывшие мне таинственную прелесть оазисов. Я снова чувствую легкий аромат селитры, так присущий влажным пальмовникам, этот аромат разрезанного плода, что делает пряными все другие ароматы жизни в тени.

В глубоком спокойствии уединенной прогалины бесчисленные изумрудные ящерицы и меняющиеся хамелеоцы, распластавшись на камнях, наслаждаются в огне солнечных пятен.

Ни пенья птиц, ни стрекотанья насекомых. Какая прекрасная тишина! Все спит тяжелым сном, и между высокими стволами пальм, словно сказочные волосы, скользят рассеянные лучи.

Негритянки с тонкими и гибкими телами танцевали, озаренные голубоватым мерцанием. Эмаль их зубов блистала на их лицах ночи особенными улыбками. Они драпировали свои тонкие формы в длинные покрывала, красные, голубые и ярко-желтые, которые свертывались и развертывались под странный ритм их танца и развевались на животах, делаясь порою прозрачными, как пар.

Их темные руки щелкали железными кастаньетами суданских праздников.

…Но вот негритянки мало-помалу отделились от земли и колебались в воздухе.

Их тела удлинялись, извивались, искажались, кружась, как пыль пустыни в вечера сирокко. Наконец, они растаяли в теки закопченных бревен потолка.

Мои глаза тяжело открылись. Мой взгляд влачился по всему вокруг. Я искала странные создания, несколько мгновений перед тем танцевавшие предо мной.

Я их видела, я слышала их горловой смех, подобный глухому квохтанью, я чувствовала на моем пылающем лбу горячие дуновения, поднятые их покрывалами. Они исчезли, оставив мне воспоминанье невыразимой печали.

Где они теперь?

Моя усталая мысль стремилась вырваться из чистилища, в котором она носилась часы, а быть может, и века: я не знаю, сколько.

Мне казалось, что я возвратилась из черной пропасти, в которой обитали создания, в которой двигались вещи, подчиненные законам, отличным от тех, что управляют действительностью, и мой расплавленный мозг болезненно пытался прогнать посещающие его призраки.

Лихорадка вновь овладевала мною.

Чтобы закрепить мои блуждающие мысли, я хотела бы набросать несколько изречений, оброненных передо мною Сиди-Брагимом, марабутом Кенадзы. Но калам уже дрожит в моих пальцах, буквы моего писания раздуваются, извиваются и ползут на стены. Это живые, угрожающие надписи, которые, вдруг успокоившись, поют приятным голосом веков:

«Проклятие миру и его дням, ибо жизнь создана для боли… Но, — о, изумление! — жизнь враг людей и они ее обожают!»

Нет, это не монастырская холодная мысль, это очаровательная музыка. Она проникает в меня и наполняет меня глубоким волнением, как если бы некий дух говорил моему духу, с тем, чтобы промолвить мне: «Забудь!» И вот душа моя, словно большая чаша, переполняющаяся от вмещения сих слов:

«Мир течет к могиле, как ночь течет к заре!»

Но я знаю еще и другую музыку, далекий друг, колыбельные песни такие сладкие и так очаровывающие, что если бы ты их пел твоей возлюбленной, она рассмеялась бы тебе в глаза, ибо у твоей возлюбленной никогда не было лихорадки.