Игорь Рубан - Льды. Люди. Встречи

Ох уж этот гладкий, выровненный, как вылизанный, снег! Когда бежит по нему тяжело нагруженный самолет, то каждый бугорок, малейшая неровность заставляют сжиматься сердце. И совсем непросто Лукьянычу произнести перед этим слова — "посадку разрешаю"!

Пурга в лагере

Когда налетит пурга и задует метель так, что в снежном месиве не разглядеть близгорящую сильную лампу, люди по льдине не ходят. В такое время слово "уйти" звучит как "погибнуть". Трудно дышать на ветру, глаза залеплены снегом. Тая на лице, он замерзает коркой. Потеряв направление и толкаемый ветром, человек идет, сам не ведая куда. Даже хозяин Арктики — медведь ложится в эту пору пережидать непогоду. Все у нас тогда сидят в домиках и палатках, туго зашнуровав у последних входной клапан, и никто не знает, что творится вокруг.

В эту пору оживает обычно наша старая трещина. Расходясь или выжимая новый вал торошения, она отрезает хутор от лагеря и рвет бегущий туда телефонный провод. Вся связь переходит в руки радистов.

Только начнет стихать — дежурный по лагерю, не дожидаясь сообщений из эфира, с нетерпением поглядывает в сторону хутора. Отпурговали там благополучно, это он знает, а вот как взлетная полоса? Но вот загораются, еле видные сквозь струи угасающей поземки, пуговки огней электростарта. Это означает выход Лукьяныча на осмотр своего хозяйства, громко именуемого аэродромом. Видимость становится все лучше и лучше, и скоро можно разглядеть в сумерках темные фигурки, освещающие себе путь ракетами.

Тревожное ожидание длится долго. Хуторяне идут медленно. Временами останавливаются. Нелегко заметить тонкую как волос молодую трещину. Она иногда коварно прячется в нагромождениях снежных надувов, чтобы в самый неподходящий момент с непостижимой быстротой раздвинуть свои края перед самолетом.

Пока все хорошо. Природа нас милует. Аэродром цел. И мы снова идем кайлить и убирать с него новые заструги и передувы, сотни кубометров смерзшегося в камень снега. Спешим в надежде, что он еще податлив и не успел закостенеть. Но после первых ударов слышится ворчанье — когда же он, черт, успел застыть?

В такие дни происходит обычно переоценка ценностей. И начинают представляться заманчивыми дежурства по лагерю и камбузу. Но подобные мечты ничто в сравнении с желанием поскорее ощутить рядом с собой окутанные солярным дымом лошадиные силы. Мирно дремавший все лето за листом фанеры, всеми забытый, — наш моторист Толя не вспоминал о нем месяцами, изредка навещая его "для порядка", — трактор становится всеобщим кумиром.

Бренча промороженными гусеницами, ослепляя фарами, трактор расталкивает наколотый снег, выглаживает взлетную полосу, тягая по ней бесконечное число раз самодельную конструкцию из бревен. На ней всегда сидит очередной отдыхающий, страхуя от падения поставленные для веса бочки. Сидит, мерзнет и, проезжая мимо, каждого уговаривает поменяться с ним. Желающих не находится — как ни тяжело часами долбить пешней, но зато тепло.

По инструкции кабина снята, чтобы в случае беды можно было спрыгнуть без помехи. Кажущаяся маленькой, обросшая инеем фигурка у рычагов управления и большой, шумный трактор — это главная наша сила. Без нее нечего и думать справиться с расчисткой полосы в короткие промежутки между непогодами.

Наша жизнь вошла в новую колею, ставшую привычной. В ней чередовалось три периода: прием и разгрузка самолетов, пережидание непогоды и уборка взлетной полосы. Конечно, на прямую работу каждого из нас по специальности это не могло влиять. Последнее разумелось само собой, иначе зачем бы мы тут жили и посылали нас в такую даль. Кое-где по лагерю протянули веревки-леера, чтобы в ветер держаться за них. Метеорологи, например, пробираясь в непогоду на метеоплощадку, брали с собой фанерку для записей вместо бумаги, но сроков не пропускали. В общем, шла обычная для высоких широт жизнь. Никого она не тяготила, и каждый из нас, вернувшись на Большую землю к родным и близким, через месяц-другой начинал о ней скучать. А пока мы тут скучаем о них и с особенным нетерпением ждем самолета с письмами и посылками. Все это не ново и повторяется не первый год. Арктика есть Арктика. Она и сплачивает, и формирует людей по-своему.

Чем многочисленнее состав экспедиции, тем сложнее в ней жизнь. Зато маленькими группами труднее справляться с большими авралами. Нас было не много в этот раз, но на трудности мы не жаловались и, в общем, жизнью были довольны.

Время от времени трактор покидал нас, уходя в лагерь на заправку. Тогда Толя, наш механик, отогревался сам, заправляясь в кают-компании горячим обедом или ужином. Мы еще издали слушали, как он, объезжая неровности, приближался к нам, возвращаясь на взлетную полосу, и поручали кому-нибудь показать ему, откуда в первую очередь надо выгрести ножом бульдозера нарубленный снег. Посланный шел к нашей старой смерзшейся, окаймленной торосами трещине навстречу трактору и, стараясь перекричать его, объяснял:

— Толя! Мужики сказали, чтобы ты меня не задавил, а то на работу тебя ставить некому будет. Давай ползи за мной!

Укоренилось давно это словечко — "мужики". Кто его пустил, забыли. Главное, что на морозе выговорить легко и уравнивает оно всех как-то, и объединяет.

И вот однажды, в тихий-тихий погожий день, когда все искрилось пепельным светом яркой луны, на месте старой трещины образовалась широкая река. Неслышно разошлись ледовые берега, и потянулся над ними серый, как дым, стынущий пар. В обе стороны прошло разводье, и даже с высокого тороса не видно его концов. Связь с лагерем прервалась. На том берегу остался вернувшийся с заправки трактор, а на нашем — палатки хутора и еще не готовый аэродром.

И вот теперь мы играем в кораблики. Морская вода стынет медленно даже на арктическом морозе. Но вокруг ледового плотика с трактором уже намерзла борода кристаллов. А до нашего берега еще далеко.

— Медленнее, мужики!

— Медленнее!

— Только осторожнее, мужики!

— Только не спешить!

Тихой и размеренной жизнью живет небольшой поселок. Прибрежные скалы закрывают его от материковых ветров. Пять островов ограждают бухту от жестоких северных штормов.

Когда уж очень разгуляется полярное море, бьет тогда оно волной в остров Страшной. Бьет так, что содрогаются береговые утесы — "толстяки", как их тут называют. Тундровая растительность выжжена на них солью залетающих брызг, а отвесно падающие в стылую воду гранитные стены иссечены трещинами.

Даже в самую злую непогоду вода в бухте дышит невысокой зыбью, покачивая рыбацкие бота и ёлы, и в поселке все относительно спокойно. Издавна рыбаки беломорские находили удобные места для своих становищ на далеких берегах Ледовитого океана. Это было в ту пору, когда они на своих судах — шняках уходили на долгие месяцы на промысел, покидая родные дома. Шняка — как большая лодка. Она не имела ни палубы, ни каютки, чтобы обсохнуть и обогреться в непогоду. Только в самом носу устроен маленький рундук для припасов. Широкие борта скрепляли гребные скамьи. К средней прибивалась железная скоба для мачты. Была она невысокая и несла рей с прямым парусом, прозванный "христовой скатереткой". Ничего лишнего. Все тяжеловесно и прочно. Сама форма бортов, полого уходящих к килю, делала шняку устойчивой. На ходу корпус не врезался в волну, а всплывал на нее, не беря бортом воду. Мореходы, они же судостроители, столетиями совершенствовали ходовые качества своих судов, крепко веря в силы и смелость тех, кто пойдет на них в далекий путь. И, как ни трудны и опасны плавания по самодельным лоциям с примитивным компасом — маткой, шли наши предки вдаль миля за милей в океан-море и, как всякие первооткрыватели, обживали его берега и острова.