Алексей Митрофанов - Большая Полянка. Прогулки по старой Москве

Впрочем, и на «своем пиру» здесь веселились от души. Антон Павлович писал, что дом его был полон «консерваторов – музицирующих, козлогласующих и ухаживающих за Марьей». Сама же Марья, младшая сестра Антона Павловича, впоследствии охотно вспоминала якиманские досуги: «В этом доме у нас был большой зал, и мы стали иногда устраивать свои вечера. В них принимали участие приятели и знакомые братьев, а также и мои подруги по курсам. Особенно же весело у нас бывало на Рождестве и на Пасхе. Между прочим, в пасхальную ночь Антон Павлович любил компанией походить по Москве. Обычно мы шли сначала на Каменный мост послушать колокольный звон. На речном просторе Москвы-реки звон колоколов как-то особенно красиво и торжественно звучал. До заутрени над городом стояла тишина. Но вот ударял первый тяжелый колокол на кремлевском Иване Великом, второй, третий… и начинался звон во все колокола этой огромной колокольни. В этот момент вступали колокола других церквей, и раздавался знаменитый московский пасхальный звон сорока сороков.

Постояв на мосту, мы шли домой и по дороге обычно заходили в церкви послушать службу, хор, посмотреть внутреннее убранство церквей. Стояли везде понемногу. Помню, как-то зашли мы в одну из бесчисленных московских церквей и увидели там знакомого художника (фамилию его теперь уж не помню)».

Антон Павлович, спросил у него:

– Скажите, а какая это церковь?

– А ч-черт ее знает! – ответил художник.

«Такой ответ был настолько неожиданным и курьезным, что Антон Павлович и все мы не могли удержаться и прыснули от смеха. Потом дома Антон Павлович очень смешил всех, артистически изображая этого художника в церкви с его ответом: «А черт ее знает!».

В первый день Пасхи Антон Павлович иногда приглашал меня идти с ним на вечерню в храм Христа Спасителя, в котором когда-то брат Николай Павлович вместе с художниками Сорокиным и Прянишниковым расписывали стены на хорах. Во время службы Антон Павлович стоял как вкопанный, не молясь, и внимательно смотрел, как облачали митрополита, – его интересовала лишь внешняя сторона службы».

Было свое собственное впечатление и у брата Михаила: «Когда я поступил в университет, брат Антон уже целый год был врачом. Жили мы тогда на Якиманке, где на дверях его квартиры была прибита дощечка с надписью: „Доктор А. П. Чехов“. Он еще колебался, придерживаться ли ему одной только литературы или превратиться в настоящего врача. Было скучно так далеко жить от театров и вообще от центра города. И для того чтобы общаться с людьми, наш доктор завел у себя по вторникам журфиксы. Большими деньгами он тогда не располагал, и главным угощением для гостей было заливное из судака, на которое была большая мастерица наша мать».

Впрочем, не менее известным в чеховской компании был так называемый «таганрогский салат». Рецепт его обескураживал гурманов – всего-навсего вареная картошка, маслины и зеленый лук. Тем не менее, закусывалось тем салатом очень даже весело.

* * *

Здесь же Чехов получил напутственное послание Григоровича: «Читая Вас, я постоянно советовал Суворину и Буренину следовать моему примеру. Они меня послушали и теперь, вместе со мною, не сомневаются, что у Вас настоящий талант, – талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколенья. Мне минуло уже 65 лет; но я сохранил еще столько любви к литературе, с такою горячностью слежу за ее успехом, так радуюсь всегда, когда встречаю в ней что-нибудь живое, даровитое, что не мог, как видите, утерпеть и протягиваю Вам обе руки… Когда случится Вам быть в Петербурге, надеюсь увидеть Вас и обнять Вас, как обнимаю теперь заочно… Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений».

Чехов был на седьмом небе от счастья. Он отправил ответ: «Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый благовеститель, поразило меня, как молния. Я едва не заплакал, разволновался и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе. Как Вы приласкали мою молодость, так пусть бог успокоит Вашу старость, я же не найду ни слов, ни дел, чтобы благодарить Вас. Вы знаете, какими глазами обыкновенные люди глядят на таких избранников, как Вы; можете поэтому судить, что составляет для моего самолюбия Ваше письмо. Оно выше всякого диплома, а для начинающего писателя оно – гонорар за настоящее и будущее. Я как в чаду. Нет у меня сил судить, заслужена мною эта высокая награда или нет. Повторяю только, что она меня поразила.

Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь перед чистотою Вашего сердца, я доселе не уважал его. Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным… Пишу все это для того только, чтобы хотя немного оправдаться перед Вами в своем тяжком грехе. Доселе относился я к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни одного своего рассказа, над которым я работал бы более суток, а «Егеря», который Вам понравился, я писал в купальне! Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о читателе, ни о себе самом».

Да еще и друг Лейкин его понукал: «Писать нужно больше, одно скажу. Надо выгнать из себя ленивого человека и нахлыстать себя. Ведь нахлыстываю же себя я. Вы говорите, надо читать, заниматься наукой. Ничего не значит: я и читаю, и занимаюсь наукой, слежу даже за успехами медицины по медицинским журналам, не бросаю следить за моей любимой археологией, и все-таки, нахлыстав себя, пишу ежедневно».

Можно сказать, что именно на Якиманке произошло крещение Чехова в писатели. Ведь поселился он здесь, все же будучи врачом. Сетовал в одном из писем: «Пишу и лечу. В Москве свирепствует сыпной тиф. Я этого тифа особенно боюсь… Предлоги для заражения на каждом шагу… Сегодня вечером ходил к девочке, заболевший крупом, а ежедневно бываю у гимназиста, которого лечу… от оспы».

Но зато в этой квартире у Антона Павловича был «отдельный кабинет, а в кабинете камин».

* * *

Вскоре, однако, Чехов съехал и отсюда. Он давно мечтал об этом и писал своим приятелям: «В первой половине мая я, кажется, переменю квартиру. Если это случится, то мой адрес можете искать в „Будильнике“ или же в любой аптеке. Не подумайте, что мой адрес имеется как лекарство. Дело в том, что в аптеках есть список врачей и их адресов, а я, представьте, врач».

Наконец, переезд состоялся. Да не простой, а в Бабкино, на дачу. От бабкинских вакаций Чехов пребывал в редкостном восторге. Писал своему другу, архитектору Федору Шехтелю: «У нас великолепно: птицы поют, Левитан изображает чеченца, трава пахнет… В природе столько воздуха и экспрессии, что сил нет описать… Каждый сучок кричит и просится, чтобы его написал Левитан».