Алексей Митрофанов - Большая Полянка. Прогулки по старой Москве

Брат же Чехова, Николай Павлович, художник, написал здесь полотно «Усадьба Бабкино». А Левитан – картину «Река Истра». Исаак Ильич был вообще довольно популярным персонажем бабкинского быта. Чехов прикрепил к его дверям собственноручно изготовленную вывеску: «Ссудная касса купца Левитана». А один из бабкинских гостей сложил в честь живописца целое четверостишие:

Да и Антон Павлович, будучи исключительно прозаиком, не удержался и посвятил Бабкину одно из своих редких поэтических произведений:

Чехов, без сомнения, почувствовал себя словно в раю – после якиманских-то стеснений.

* * *

Кстати, по иронии судьбы именно в этом доме жил впоследствии не менее маститый литератор – Осип Мандельштам. Правда, мандельштамов быт был много хуже чеховского. Супруга поэта писала: «Зиму 23/24 года мы провели в наемной комнате на Якиманке. Московские особнячки казались снаружи уютными и очаровательными, но изнутри мы увидели, какая в них царит нищета и разруха. Каждую комнату занимала семья во главе с измученной, но железной старухой, которая скребла, чистила и мыла, стараясь поддержать деревенскую чистоту в запущенном, осыпающемся, трухлявом доме. Мы жили в большой квадратной комнате, бывшей гостиной, с холодной кафельной печкой и остывающей к утру времянкой. Дрова продавались на набережной, пайки исчерпали себя, мы кое-как жили и тратили огромные деньги на извозчиков, потому что Якиманка тогда была концом света, а на трамваях висели гроздьями – не вишни, а люди…

Зима на Якиманке была единственной в моей жизни безрадостной порой. От стен, что ли, шел мертвящий дух или сами мы потеряли способность радоваться, что я не запомнила никакой дури, которая нас тешила всегда и всюду. Зато я запомнила, как, возвращаясь поздно вечером от Нарбута в пустом трамвае – пустыми они бывали только к ночи, – мы вдруг заметили, что вагоновожатый остановил вагон в неурочном месте и выскочил на мостовую. Он вернулся с газетой: экстренный выпуск – смерть Ленина».

Впрочем, и сам Осип Эмильевич не был в восторге от якиманского жилища: «Хозяин моей временной квартиры – молодой белокурый юрисконсульт – врывался по вечерам к себе домой, схватывал с вешалки резиновое пальто и ночью улетал на «юнкерсе» то в Харьков, то в Ростов.

Его нераспечатанная корреспонденция валялась по неделям на неумытых подоконниках и столах. Постель этого постоянно отсутствующего человека была покрыта украинским ковричком и подколота булавками.

Вернувшись, он лишь потряхивал белокурой головой и ничего не рассказывал о полете… Рядом со мной проживали суровые семьи трудящихся. Бог отказал этим людям в приветливости, которая все-таки украшает жизнь. Они угрюмо сцепились в страстно-потребительскую ассоциацию, обрывали причитающиеся им дни по стригущей талонной системе и улыбались, как будто произносили слово «повидло».

Внутри их комнаты были убраны, как кустарные магазины, различными символами родства, долголетия и домашней верности. Преобладали белые слоны большой и малой величины, художественно исполненные собаки и раковины. Им не был чужд культ умерших, а также некоторое уважение к отсутствующим. Казалось, эти люди с славянски пресными и жестокими лицами ели и спали в фотографической молельне».

Мандельштаму в то время казалось, что это предел бытовых неудобств.

* * *

В конце концов, семейство Мандельштамов убежало из Москвы в теплый и нежный Киев. Именно там, «из прекрасного далека», было написано одно из самых замечательных стихотворений Осипа Эмильевича – «1 января 1924 года»:

Это стихотворение – одно из наиболее московских и, вместе с тем, антимосковских в мировой литературе вообще. А появилось оно, без сомнения, благодаря дому на Якиманке.

* * *

Рядом стояла церковь, посвященная Казанской иконе Божией Матери. Храм прославился во время революции 1905 года. Один из повстанцев вспоминал: «Столкновение с монархистами произошло также на Калужской площади, где перед ними с паперти Казанской церкви выступал в полном облачении какой-то священник, призывавший в своей погромной речи к избиению студентов и забастовщиков. Участники происходившего как раз в тот момент митинга на заводе Корнеева-Горшанова поспешили на площадь и, вступив с черносотенцами врукопашную, разогнали их».

Впрочем, тот же храм вошел в одно из самых светлых произведений русской классики – «Лето Господне» Ивана Шмелева. Именно в приходе этой церкви жила семья предпринимателя Шмелева. Именно об этом храме радел весь их дом: «Перед Казанской толпа, на купол смотрят. У креста качается на веревке черненькое, как галка. Это Ганька, отчаянный. Толкнется ногой – и стукнется. Дух захватывает смотреть. Слышу: картуз швырнул! Мушкой летит картуз и шлепает через улицу в аптеку».

Василь-Василич кричит:

– Эй, не дури… ты! Стаканчики примай!..

– Дава-ай!.. – орет Ганька».

Многие обвиняют Ивана Шмелева в избыточной идеализации дореволюционного православного быта. И зря – ведь он всего лишь вспоминает о своем счастливом детстве. И нет, конечно, его вины в том, что оно прошло именно так. Писатель абсолютно честен, ничего не придумывает и не привирает.

«О, незабвенный вечер, гаснущий свет за окнами… И теперь еще слышу медленные шаги, с лампадкой, поющий в раздумье голос – Ангели поют на не-бе-си-и…

Таинственный свет, святой. В зале лампадка только. На большом подносе – на нем я могу улечься – темнеют куличи, белеют пасхи. Розы на куличах и красные яйца кажутся черными. Входят на носках двое, высокие молодцы в поддевках, и бережно выносят обвязанный скатертью поднос. Им говорят тревожно: «Ради Бога, не опрокиньте как!» Они отвечают успокоительно: «Упаси Бог, поберегемся». Понесли святить в церковь… В ограде парусинная палатка, с приступочками. Пасхи и куличи, в цветах, – утыканы изюмом. Редкие свечечки. Пахнет можжевельником священно. Горкин берет меня за руку… Он ведет меня в церковь, где еще темновато, прикладывает к малой Плащанице на столике: большую, на Гробе, унесли. Образа в розанах. На мерцающих в полутьме паникадилах висят зажигательные нитки. В ногах возится можжевельник. Священник уносит Плащаницу на голове. Горкин в новой поддевке, на шее у него розовый платочек, под бородкой. Свечка у него красная, обвита золотцем».