Томас Венцлова - Вильнюс: Город в Европе

Слова «пакт Молотова-Риббентропа» не так известны, как слова «Мюнхенское соглашение», но для прибалтов и поляков они звучат ничуть не лучше. В конце 1939 года Германия и СССР на время стали союзниками. У договора была секретная часть, по которой Центральную Европу они поделили на сферы влияния. Западная часть Польши должна была отойти Гитлеру, восточная — Сталину; Литву сначала отнесли к зоне Германии, но вскоре переиграли, и литовцы вместе с латышами и эстонцами попали в область советских интересов. Пакт развязал нацистам руки — первого сентября Гитлер начал Вторую мировую войну. Польские кавалеристы пытались остановить его армию, но тактика легионов Пилсудского, столь успешная двадцать лет назад, не подходила ко времени танков и самолетов. И все-таки Польша держалась примерно месяц. Посол Германии в Каунасе передал литовскому правительству предложение присоединиться к великому рейху и, вступив в войну в союзе с ним, вернуть себе Вильнюс. Были деятели, у которых это предложение вызвало энтузиазм, но президент Сметона, к счастью, с ними не согласился и объявил нейтралитет. Между тем Сталин, как и договаривались, нанес Польше удар в спину: когда стало ясно, что она проигрывает, Красная Армия ворвалась в те области, где жили в основном белорусы и украинцы (эти края назвали Западной Белоруссией и Западной Украиной). Восемнадцатого сентября она дошла до Вильнюса и захватила его. Царил хаос, некоторые даже думали, что русская армия пришла на помощь полякам против Гитлера — так что город отошел к Советскому Союзу без особых жертв (это оставили на потом). Большинство польских частей, которые находились в Вильнюсском крае, перешли границу Литвы и были интернированы. Они считали Литву промежуточной инстанцией по дороге в Западную Европу, где надеялись присоединиться к англичанам и французам, воевавшим против Гитлера. Выполнению этих планов литовцы, в общем, не мешали.

Столицей Западной Украины объявили Львов, многонациональный город, окруженный украинскими хуторами. По всему казалось, что роль столицы Западной Белоруссии предназначена Вильнюсу. Национальный предводитель белорусов Антон Луцкевич, уже немолодой, публично приветствовал советскую армию, осуществляющую древние мечты его народа. Но несколько недель спустя события повернули в неожиданную сторону — Сталин решил отдать Вильнюс Литве, в то время еще независимой и не коммунистической. В польско-литовском споре о Вильнюсе СССР формально поддерживал Литву (поскольку в этом деликатном регионе Европы Польша была реальной силой, а Литва — нет). У Сталина появилась возможность продемонстрировать благородство — дескать, родина коммунизма отличается от Германии и от всех буржуазных государств тем, что щепетильно соблюдает свои обязательства и опекает маленькие страны. Судьба Литвы и так была ясна — она должна стать частью СССР, только чуть позже. Разговоры о столице Западной Белоруссии резко оборвались, Антона Луцкевича арестовали чекисты, и его следы затерялись где-то в Казахстане. Ведь он был не только белорусским националистом, но и личным врагом Иосифа Виссарионовича — писал когда-то про него в вильнюсской прессе не очень лестные статьи.

Город с окрестностями был весьма торжественно передан Литве, при этом Красная Армия увезла с собой, что могла. Ценные архивы попали в Минск. Все же для литовцев возвращение Вильнюса было триумфом, который, правда, слегка омрачали неуютные предчувствия. Молодой сионист Менахем Бегин, тогда оказавшийся в городе, уловил это настроение: «Страстная мечта маленького народа, которую любой трезвый наблюдатель — независимо от его позиции — назвал бы фантастической, вдруг осуществилась, причем самым невероятным образом <...>. Литва, возродившаяся в свое время в войне против Москвы, получила от той же Москвы город своей мечты! Но литовцы не вполне верили в искренность намерений своего "благодетеля". Зимой 1940 года, в самый разгар празднеств по случаю возвращения Вильнюса, многие литовцы с горькой усмешкой говорили: "Vilnius mūsų, о Lietuva rusų" ("Вильнюс принадлежит нам, а Литва — России"). В эту зиму, зиму передышки, ожиданий и затаенного страха, литовцы восторгались дипломатическим умом своего "старика" — президента Сметоны, а высокие, стройные и разодетые в пеструю униформу полицейские (евреи прозвали их "метр восемьдесят") безраздельно хозяйничали и в Вильнюсе, и в Каунасе».

Жители Вильнюса, успевшие за месяц почувствовать вкус советского строя, восприняли его уход как подарок судьбы. По новому, уже четвертому разделу Польши, только в литовской столице — пусть и временно — не было ни нацизма, ни коммунизма: по-прежнему выходили нормальные газеты, в том числе и польские, работали культурные заведения, люди ощущали защиту закона, прекратились необъяснимые аресты. Правда, мифы поляков и литовцев остались непримиримыми. Литовцы говорили о двадцатилетней польской оккупации, от которой город, слава богу, освободился; поляки — об оккупации литовской, от которой они с Божьей помощью освободятся. Краёвцы понимали, что и в одном, и в другом случае слово «оккупация» не совсем годится — положение куда запутаннее. Казалось, впервые возникла возможность воплотить их мечту о многонациональном мирном Вильнюсе, тем более что и многие литовцы ей сочувствовали. Но атмосфера испортилась почти сразу. В правительстве Литвы было предостаточно шовинистов, а иные вильнюсские литовцы, натерпевшись за двадцать лет, мечтали о реванше. Официальный миф, что Вильнюс — чисто литовский город, жаждущий вернуться в объятья отчизны, не выдержал проверки на истинность: новые хозяева тут же решили воплотить его в жизнь без промедления и любой ценой. Немедленная литуанизация университета нанесла краёвцам катастрофический удар. Почти все профессора и студенты отказались в нем работать — тем более что литовский язык невозможно быстро выучить, — а тех немногих, кто не отказался, польская общественность считала коллаборационистами. Ученики гимназий бойкотировали литовские уроки и хохотали, когда им доказывали, что они на самом деле литовцы, только забывшие родной язык. Красавцев-полицейских, которых евреи прозвали «метр восемьдесят», поляки называли «kalakutas» («индюк»), и это было, наверное, единственное литовское слово, которое знали все до единого жители Вильнюса.

Бернардас Браздженис, самый известный поэт того времени, получил государственную премию за поэму «Город великих князей», главным героем которой был Витовт, или Витаутас Великий, идеальный правитель средневековья, равно опекающий и литовца, и еврея, и русского, и немца, и белоруса. Поляков в этом списке не оказалось. Правда, во времена Витовта — но не во времена Бразджениса — в городе их и было немного. Все, что произошло после Витовта, по старой традиции литовского национализма было упадком: крепостное право, господство чужих аристократов и чиновников, навязанный язык в костелах и дворцах... Этот темный период следовало забыть. Новая Литва искала свои исторические корни только в эпохе до унии с Польшей.