Вячеслав Гончаров - На суше и на море 1987

Многих разочаровал такой быстрый финал, но народ все прибывал и прибывал, и слушатели требовали продолжения. Слово взял коренной пинежанин, скорый на слово мужичок с черными обильными волосами, козырьком спадавшими на лоб.

— Это еще что! — веско заявил он. — Вот у нас случай был — это да. На митинг медведь пришел…

— Ну-ну, ты это, полегче, — раздались голоса. — Ты ври давай, да не завирайся, — предупредили его.

— Да нешто я вру? — обиделся рассказчик. — Как все было, так и скажу, лет двадцать назад. Мы на дальней пожне робили, у Федоркиной избушки — она и посейчас стоит. Кто хочет — пусть проверит… Ну и вот. Приехал к нам управляющий отделением совхоза Музыко и давай попрекать: то не так, это не эдак. План не выполняете, и все такое прочее. А я бригадиром был и говорю: «По пище и коса свищет». Он, конечно, в ругань: такой-сякой-разэтакий, дармоед и бездельник! «Собирай, — говорит мне, — народ на митинг, буду речь говорить». А чего нас собирать-то, мы все в аккурат туто-ка: тридцать два косца и еще две бабы-поварихи… А Музыко — он весь такой тараканистый, руки длинные, гребучие, а лицо будто жирком смазанное. Упитанный мужик! Но говорить мастак был: не хочешь, а заслушаешься. Особливо о будущем…

— Ты нам музыку-то не заливай, — перебил кто-то из слушателей. — Ты про медведя давай!

— Будет, будет про медведя, — пообещал черноволосый. — Дай с Музыкой управиться. Вот народ-от пошел — слова не дадут вымолвить! Ну да ладно… А зрение у этого Музыки — как у горного орла. Вблизи-то ничего не видит, чем люди живут, что есть у них, а чего нету, а насчет будущего — о-о-о! Хлебом не корми… светлые горизонты… снежные вершины… как по книге читает!.. Ну и вот, говорит он нам, значит, говорит, руками себе подмахивает, а мы, стало быть, стоим, как пеньки, и слушаем. Только сердце иной раз ёкнет да в животе захолодеет…

Тут Ванька Шонбин в бок меня тырк: «Чё это, — говорит, — Музыко варежку разинул?» Гляжу я, и верно: рот у него раскрыт и челюсть дергается. И слов никаких не слыхать, не выходят из него слова-ти. Должно быть, немочь какая. И глаза у него остановились, сейчас в обморок грянется… Обернулся я, значит, а у избушки — едри-т твою навыворот! — медведь стоит. У-у-у, громила! Облокотился эдак о дверной косяк и ножку отставил — Музыкой кабыть заслушался. Здоровящий такой медведь, заматерелый, пудов на сорок. Постоял-постоял, повалил евоный мотоцикл, нужду малу на него справил — ив лес. Не утек, нет — с гонором пошел. Вот и вся музыка…

История настолько воодушевила слушателей, что каждый в меру своих способностей принялся извлекать из памяти смешные и курьезные случаи, героем которых непременно оказывался он сам, рассказчик, а медведь при этом играл второстепенную роль, служил своего рода фоном, на котором протекали его собственные подвиги. Но, честно говоря, не было в этом творчестве острого сюжета, юмора, не хватало эффектной концовки. После каждой такой истории слушатели все мрачнели и вздыхали: скучно, мол, живется нынче на Пинеге, скучно… Гуляет зверь по тайге, озорует, а трогать нельзя. А ведь когда-то пинежский медведь славился на всю Россию, об этом даже в старых книгах говорилось. Его мясо содержало большое количество сала, иногда до восьми пудов. Разделанные туши везли обычно в Петербург или Москву и там выгодно сбывали на окорока, шкура тоже стоила немалых денег.

Хорошо бы, конечно, размечтался один из пассажиров, выхлопотать лицензию на отстрел зверя, взять с собой верного напарника и вместе двинуть по медвежьему следу, но где для этого время выкроишь и товарища опытного сыщешь — повывелись нынче удалые охотники, мелкий пошел народец, да и сменная работа не позволяет…

И снова Пинега раскручивает свои километры. Вновь сошлись в разгульной пляске берега, прыгает катер на быстром течении, касаясь днищем песчаной мели. Стряхнув ночную усталость, медленно встает солнце… Вот река делает плавный выгиб, и берега ее при этом напоминают красно-зеленую вазу, в которую налита бирюзовая влага. На желтой песчаной излучине мелькают комья куликов и уток. Простор накладывается на простор.

Но принцип реки неумолим: вперед и дальше, на новые места, к новым встречам! Как бы ни хороши были люди, с которыми виделся в пути, но ехать дальше — великое наслаждение. И в сердце постоянное ожидание новизны: а что там, за тем поворотом?.. И как десять лет назад, я повторяю про себя:

«Пинегу открывать нельзя, Пинега должна открыться сама…»

Повесть

Художник Е. Кузнецова

Я в жизни ни разу не буду, наверно,

Скакать на коне по степям аравийским.

Железная и теплая, крашенная черной краской палуба с тиснеными крупными пупырышками, чтобы не было скользко, дрожала крупной дрожью. На этой-то палубе, там, где она простиралась поперек всей средней части большого волжского парохода, мы и разместились среди других палубных пассажиров. Четыре длинных тюка, в которых находились две видавшие виды байдарки, четыре набитых больших рюкзака и куча всяческих картонных коробок. В рюкзаках были две палатки, надувные матрасы, одеяла, простыни, полотенца, свитера, рубашки, штормовки; завернутые в них металлические, обливные кружки, ложки, сковороды и кастрюли; коробки с медикаментами и рыболовными принадлежностями; в ящиках — запасы еды: крупы, вермишель, бутылки с подсолнечным и банки с топленым маслом, пакеты с концентратами и пряностями, пластиковые пакеты с солью. Там же нашли себе место два топора, бинокль, разобранное одноствольное ружье типа «зека», и самый необходимый инструмент: плоскогубцы, кусачки, куски резины и баночки с клеем для починки байдарок, нитки-иголки. В одной из коробок находились два походных примуса, пока что пустые железные банки для бензина. Части из перечисленных вещей, правда, уже не было в рюкзаках и коробках. Надувные матрасы, еще не надутые, были расстелены на железном полу, покрыты сверху одеялами, а на них сидели и лежали шесть человек: двое мужчин, две женщины и двое мальчиков восьми и десяти лет. Рядом лежали связанные в два пучка и обернутые материей раскладные удочки. Несколько часов назад эта компания, покачиваясь под тяжестью грузов, перебралась с берега на пароход, который отплыл от пристани Волгограда и шел теперь вниз по Волге в сторону Астрахани. Мы приближались к цели путешествия — пристани Черный Яр, к которой должны были приплыть завтра утром. А пока в середине большого ковра из одеял была расстелена клеенка, а на ней лежал огромный, только что разрезанный сочно-красный, полный черных семечек арбуз, и вся компания жадно уплетала его, складывая арбузные корки и сплевывая семечки в миски. Это был уже не первый арбуз. Загорелый, жилистый человек средних лет с жесткими, черными, коротко подстриженными волосами в когда-то белой майке и тренировочных синих брюках сидел на коленях перед арбузом и большим, острым охотничьим ножом отрезал все новые и новые куски. Лицо его выражало радостно-удовлетворенное чувство человека, который угощает всех чем-то таким, о чем они без него и понятия бы не имели. И для этого имелись основания. Ведь Леня, так звали этого человека, потратил много сил, чтобы все мы оказались на дрожащей железной палубе. Это он, Леня, уговорил свою жену Женю, а потом и меня, и мою жену провести вместе отпуск на берегу Ахтубы — старого русла Волги, где-то на полдороге от Волгограда до Астрахани.