Вячеслав Пальман - На суше и на море 1979

Рядом со мной попискивали цыплята в деревянном ящике. Они широко открывали клювы. Их забыла в спешке посадки якутка Соня, которую здесь хорошо знали.

— Будет туда сегодня рейс, отправим цыплят Соне, — говорили женщины из отдела перевозок и поили цыплят теплой водой.

Вертолета все нет, и я решаю сходить в поселок, к реке — хоть лицо ополоснуть. В поселке меня сразу обволакивает теплый запах дерева. Все дома деревянные, деревянные тротуары, кладки поленниц обступили сараи. Солнце вытапливает из бревен смолу, золотит плоть свежих досок. Внизу, за редким строем лиственниц, Селемджа. Она обмелела, обнажила галечные косы, шумит, торопится на перекатах. Дремлет у парома старик перевозчик, и плывет на другой берег, очень хорошо плывет стадо коров — река сносит их далеко-далеко.

Сажусь на теплый камень, опускаю ноги в воду и наслаждаюсь прохладой потока. Перед глазами, за рекой, стена тайги, а сзади, на высоком берегу, Экимчан, районный центр Амурской области. Он почти не виден отсюда, только крыши темнеют в зелени кустов и деревьев. Поселок, как и все приречные поселения, вытянулся вдоль реки; второй и третий ряды домов кажутся обездоленными — не взглянешь из окошка на Селемджу, говорливую и быструю по обычаю горных рек; не увидишь своей лодки, длинной, на манер пироги, только железной; и не застыть ранним утром, выйдя в свой огород, от тихой радости: розовеет туман над рекой, он то стелется по самой воде, то, клубясь, сворачиваясь в жгуты, поднимается на фоне сопок.

— Ты откуда? — спрашивает перевозчик и, равнодушно выслушав ответ, говорит: — Тепло… А зимой тут сорок бывает. И не сильно мороз берет, ветра нет… Сюда пароход, видишь, ходил. На колесах к нам поднимался, в полную воду. Году, эт-та, в каком? В тридцатом, что ли? Уж и забыли все.

Он прислушивается к рокоту подлетающего вертолета, смотрит, как суетливо я обуваюсь, ворчит с осуждением:

— Теперь любой в самолет лезет. Стрекочи аж до Москвы… Ты чего куришь? С фильтрацией? Ну, давай…

Через час мне, гостю экипажа, уже отведено место у иллюминатора, и мы взлетаем над Экимчаном, идем сначала вдоль Селемджи. Сверху хорошо видно, как петляет на своем пути река. Причудлива игра природы: вот островок в форме вопросительного знака; косы то острые как бритва, то лежат в воде оладышками, зацепившись за берег. На них завалы деревьев, вывороченных, принесенных откуда-то половодьем. Светлые пятна песчаных кос, зеленые островки, темная или светло-зеленая вода в реке, белые маленькие клочки ваты — пороги. Красиво…

В русле блестящей на солнце речки стоит катер. Больше нет ничего, что напоминало бы о человеке. Только скользит внизу тень нашего вертолета.

— Смотрите, — Жидкий показывает на сопку, над которой вьется тоненькая струйка дыма.

— Пожар?

— Начинается. Мы уже сообщили по рации. А теперь взгляните сюда, — он тянет меня к другому иллюминатору.

Дымом заволокло целый массив тайги. Изредка сквозь него просвечивает оранжевое — это пламя. Что же творится там, внизу? И как потушить пожар на такой территории?

Ан-2 кружится над охваченной белым дымом тайгой, то летит по кромке пожара, то, опустившись, смело несется — так кажется — в клубах дыма.

— Надо потушить, — нахмурившись, говорит Жидкий. — Для того и Ан-2 этот…

— Кто поджег? Охотники? Геологи?

— Все может быть. Но скорее всего гроза. Ударила молния, запалила тайгу. Теперь пожарникам работа.

Ему самому не раз приходилось тушить таежные пожары. Он брал на борт группу пожарников, высаживал поближе к огню. Поближе… Разве пожар выбирает место, удобное для посадки? Вот и решай мгновенно задачу: не погубить машину и сесть рядом с огнем, чтобы люди смогли остановить бушующий вал пламени и дыма.

Но сегодня у вертолета Жицкого другие дела, и мы летим дальше. Селемджа давно скрылась из глаз, зато много других речек, много ручьев, и заметных сразу, и скрытых деревьями. Такие ручьи легко распознать: у воды растет ель, она темнее лиственницы. Вьется, вьется темная ниточка по лиственничному светло-зеленому бархату, вьется, пока не уткнется в речушку.

Посадка. Сели неподалеку от сопки, по пологому склону которой, у ручья, ползает бульдозер.

Бородатые мужички неспешно идут к вертолету, выгружают ящики. Они уже два с половиной месяца в тайге, и вид у них таежный — некая угрюмоватость, замедленный разговор.

— Шумите все? — иронично полуспрашивает-полуутверждает один.

— Шумим, брат, — старается попасть в тон Жицкий. — Помешали вам?

— Да ты не сердись, авиация. Мы от светской жизни отвыкли. Вы сели и взлетели, а нам вспоминать…

Он машет рукой, задумчиво смотрит на вертолет. Черными заскорузлыми пальцами мнет письма, но при нас не читает. Над костерком висит закопченный чайник. Я плеснул из него в кружку — жуть. Не чай, а деготь…

Мы летим на запад, потом на юг. Взлет — посадка. Взлет — посадка. Короткая встреча — и до свидания. Из этих коротких торопливых встреч одна особенно запомнилась.

Мы приземлились у домика на берегу реки. Два пожилых человека, муж и жена, бежали к нам по мелкой гальке. Они по-старчески суетливо таскали груз, и у женщины все время съезжал с головы платок. Она быстрым движением надвигала его на лоб.

— Костя, — спросила она Жидкого, — нашего в Благовещенске не видел?

— Нет, мать.

— Да где он, бродяга? — Женщина на минуту забыла о платке, поглядела на тайгу, на быструю речку. — Что были дети, что не было. Сидим вот одни.

— Брось, брось, — попытался успокоить ее муж. — Слышь, Константин! Дорога бамовская далече от нас будет?

— Рядом, — Жидкий показал на юг.

— Вот! — Мужчина довольно рассмеялся и сказал жене: — А ты мокришь… Приедут по дороге-то.

И я сразу вспомнил другую избушку, других стариков, тоже в тайге, но уже в иной.

В 1974 году жарким летом мы с писателем Евгением Винниковым побывали на трассе Байкало-Амурской магистрали. Конечно, никакой трассы еще не было, она существовала лишь на картах — тонкий пунктир будущей железной дороги. Многие участки не были освоены изыскателями-проектировщиками, не везде еще проложили они свою просеку по тайге, наметили точный путь рельсам.

Магистраль лишь начиналась. Но каким славным было это начало!

Люди только-только появились в тайге. Они не успели тогда нарушить ее дикого очарования, не расчертили вездеходами и тракторами склоны сопок, луга и лесные поляны. Мускулистые парни днем, на работе, — голые по пояс, вечером — в белоснежных рубахах и отутюженных брюках; девчата — в ярких косынках; хариусы десятками вялились на солнце; цветы — рядом с домом и в литровой банке на грубом дощатом столе; вездесущий — на палатке, на вагончике, на брезентовой куртке, даже на кабине трактора — лозунг «Даешь БАМ!».