Олег Попцов - На суше и на море 1986

А хор поет славу жениху и невесте. Традиционные песни о том, как смел да хорош собой жених, о том, что невеста станом стройна, как молодое деревце, а лицом бела, как коровье молоко. Интересный факт: сами индийцы весьма смуглы, южане так просто черны, а вот белокожесть считается признаком предпочтительным.

Когда все перезнакомились, когда «гуру» сказал все приличествующие случаю слова, начинаются танцы. Музыканты играют нечто быстрое — свищет кларнет, гудит бубен. Танцуют, мягко перебирая ногами, кружась и подпрыгивая. Среди взрослых разнаряженные детишки. Щелкает вспышкой фотограф — настают глубокие сумерки. А невесты нет. Она дома. Все решится и без нее.

В центре Нового Дели на огромной площади, обсаженной деревьями и засеянной травой, — могила Неизвестного солдата с вечным огнем.

В окрестностях Дели в деревне Райшна есть колодец. В него при разгроме антиколониального восстания озверевшие каратели бросили живьем всех жителей деревни. Это произошло почти за сто лет до Хатыни. Колодцем не пользуются. По поверью — он полон крови.

И в заключение о легендарной железной колонне. Семь тонн железа — бурый, покрытый ржавчиной столб. Особенно страдает от коррозии цокольная часть — здесь более сыро. Но кончается муссон, и радужно разливается у ее подножия человеческое море. Туризм в Индии очень популярен и не является монополией иностранцев. На 1 миллион зарубежных туристов приходится 10 миллионов своих.

Существует поверье: кто обнимет колонну, став к ней спиной, у того не будет препятствий в исполнении желаний. Потому колонну называют «колонной счастья». Каждый старается обнять ее: всем хочется счастья. И вот на уровне человеческих рук ржавчина сходит и начинает светиться чистый металл.

Когда площадь стихает, на макушку колонны садятся отдохнуть пролетающие мимо горлицы.

Очерк

Художник В. Родин　

Поезд замедляет ход. Замедляет, или это мне только кажется? По времени пора. Пора!

За окном вечер в обнимку со степью. Сумерки все плотнее… Не проглядеть бы мост.

Меня, признаться, немного трясет. Чудно, право: дожил до седых волос, а вот поди ж ты!.. Наплывом громоздкие фермы, темный провал реки и там, понизу, слабые, теплые взблески. Чаган!

Теперь уже совсем близко. Минута-другая — поезд остановится, и я сойду, ступлю на эту землю.

В голове какое-то коловращение, мельтешение мыслей. Настойчивее всех прочих мысль о… клумбе. Большой цветочной клумбе по ту сторону вокзального здания. Эта мысль возвращается вновь и вновь, пока выхожу, иду по перрону, жадно всматриваясь, узнавая и не узнавая…

Целую жизнь назад, ополночь, лежал я на краю этой самой клумбы, подстелив пиджачок, уткнув голову в душистые заросли. Глядел на звезды, поджидал дружка. Сторожил наши тощие рюкзаки, не рюкзаки — так, мешочки с дорожным припасом. Прощался с городом, со всем, что оставлял. Было то в далеком сорок первом.

Скорый наш сильно запаздывал. Провожавшие истомились и были отпущены, друг пошел прогуляться перед дорогой.

Мы с ним, как бы это сказать, выбились из ранжира. Ждали повесток, а тут объявление: летная школа (военная, разумеется), дополнительный набор, ускоренный выпуск… И ехать недалеко — в соседнюю область.

Мчимся на пункт приема, открытый в городе. Такой вдруг шанс, такая перспектива! Поучимся недолго — и летать, воевать в воздухе. Предел мечтаний!

Все комиссии, сколько их там было, прошли с ходу, получили направление — официальный бланк с печатью, железнодорожный литер. Еще в военкомат — и дело сделано. Считай, почти что авиаторы. «Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор…»

У военкома было серое от недосыпания лицо, темные, набрякшие подглазья. Он часто пыхал папиросой, глядя в наши бумаги.

«Так вы что кончили?» — «Медтехникум». — «Фельдшера, стало быть?.. Вот и пойдете в армию по своей специальности». — «Но летчики, авиация — это ж куда важнее! Это же…» — «Документы получите в комнате напротив. Выезд завтра. Добираться будете самостоятельно…»

И вот я на площади. Передо мною ширь асфальта, он пахнет шинами, движением. Не сразу сообразишь, где, в каком месте была та моя прощальная клумба…

Здравствуй, Уральск, здравствуй!

Я попал в этот город случайно, прожил в нем всего несколько лет. Потом долгие годы болел им. Болею до сих пор.

Ни с того ни с сего приснится берег Урала — крутояр, песок, пароходные гудки. Ханская роща — солнечное кружево полян, шелест высоких трав. Или увижу себя в общежитии, в нашей большой, на семерых, комнате — заправленные наспех койки, ободранные тумбочки, голая лампа под потолком. Или всех нас бегущими — марафон по Советской, чтобы успеть до звонка, не опоздать…

После только и думаешь: «Надо наконец съездить». Душа алчет. Взыскует…

Раным-рано меня будит солнце. И кстати: не время спать. Окно настежь. Оглядеться с этой гостиничной высоты.

Вот ты теперь какой, милый сердцу город! Строишься, хорошеешь…

Перед отъездом я кое-что полистал. В записках Алексея Толстого «Из охотничьего дневника» есть такие слова: «Приходилось много видеть скверных мест, но «Яицкий городок» может привести в отчаяние. Безнадежное место. Серая пыль, мухи, зной, ни дерева, ни кустика… Ни намека на украшение жизни, на благоустройства… Через три тысячи лет, когда куропатки, кроншнепы и тетерева будут домашними птицами, Уральск — элегантным городом… До этого так еще далеко, как вон до той звезды».

Иду-шагаю по главной улице. До революции ее именовали Большой Михайловской — в честь покровителя уральского казачества святого Михаила. По западной, бархатной стороне расхаживали офицеры, купцы, служители церкви. Простому люду отводилась восточная, ситцевая. Заведенный от века порядок рьяно охраняли городовые.

В мое время она уже называлась Советской. Помню тогдашние субботники, воскресники. Из конца в конец по Советской, по всем улицам, площадям копали ямки, сажали тонкие, гибкие прутики. Не очень верилось, что из этого выйдет прок. В самом деле, много саженцев гибло. Сажали новые. Еще и еще. Прорывали арыки, пускали воду… Теперь над городом будто шатер зеленый. Главная улица, которую не так просто узнать, возведена в ранг проспекта.

Не так просто узнать и многие здания — стародавние я имею в виду. Их подновили, подмолодили. Как вот это — оригинальной постройки, с башенками и большими красивыми окнами.

Но не узнать мне его невозможно. Здесь, в бывшей школе механизации (задолго до того тут была первая русско-киргизская школа), я одно время преподавал, прирабатывая к стипендии.