Даниэль Дефо - Приключения Робинзона Крузо [Адаптация: Мальвина Г. Фогель]

И другая, куда более страшная, мысль одолевала его: если не сваливать все на дьявола, то следует предположить, что какое-то число дикарей добралось сюда с попутным течением — уж они-то изучили все движения воды в этих местах!.. Добрались, увидели его лодку, поняли, что здесь кто-то есть, и теперь ищут его, чтобы убить, зажарить и всласть полакомиться им!

В течение трех дней Робинзон не выходил за ограду жилища и постепенно успокаивался, к нему возвращались прежняя выдержка и мужество.

«Я нахожусь уже пятнадцать лет на этом острове, — убеждал он себя, — и за это время ни одна живая душа не потревожила мой покой. Зачем же так волноваться из-за какого-то непонятного следа, который, быть может, вовсе и не от ноги человека, а так, случайно образовался под воздействием воды и ветра?..»

Однако подобные рассуждения не слишком успокаивали, и он пришел к решению, что так или иначе, но следует немедленно укрепить свою твердыню и по крайней мере установить еще одну стену вокруг первой стены, сделав в ней несколько отверстий-бойниц и поместив там заряженные мушкеты, взятые с корабля.

Понадобилось больше месяца тяжелой работы, чтобы воплотить задуманное, зато теперь семь мушкетных стволов, просунутые в бойницы, защищали его жилище с внешней стороны.

И все же полного спокойствия в душе не наступило. Что-то подсказывало: главные неприятности впереди и ему еще придется отбивать атаки дикарей, желающих во что бы то ни стало съесть его на ужин.

Последние два года Робинзон продолжал держаться вдали от восточной части острова, где наткнулся на зловещий след. Вместо этого он тщательно исследовал западную оконечность и однажды, сидя на краю скалы, увидел далеко в море какое-то судно. Хотя, вполне возможно, это был мираж — потому что буквально через несколько минут оно исчезло из глаз, а подзорной трубы с собой не было и проверить свое наблюдение он не мог, несмотря на то что вглядывался вдаль до боли в глазах.

Спустившись к берегу, он решил немного пройтись вдоль него, но остановился в ужасе. Ничего более страшного он не видел в жизни!

— О Боже! — воскликнул он, глядя на человеческие останки, разбросанные на песке. Здесь же виднелись следы от костра.

— Они были тут! Людоеды! — вновь закричал он, не в силах сдержать дрожь отвращения. — Вот они, приметы кровавого пиршества!

Он поспешил отвернуться от этого отвратительного зрелища; ему стало нехорошо: его стошнило.

А как только полегчало, он помчался домой, не задерживаясь ни на минуту для отдыха, пока не очутился у себя за двумя стенами, где дал себе клятву никогда не заходить и на западную часть острова тоже…

Прошло еще два томительных года, на протяжении которых напряжение не спадало с души Робинзона. Прежнего спокойствия не было в помине. Он старался далеко не выходить за пределы своих владений, а если выходил, то при полной амуниции — с пистолетом, мушкетом, запасом пороха, даже со старой ржавой саблей за поясом. В общем, был всегда наготове.

Его опасения и страхи постепенно сменялись гневом и яростью. Он начал строить планы нападения на дикарей, когда те в очередной раз затеют на берегу свое богомерзкое пиршество. Как станет действовать, он толком не знал, ибо ему было неизвестно, со сколькими врагами столкнется — с десятью, тридцатью или сотней. Зато понимал, что их луки и стрелы, наверняка ядовитые, не многим слабее, нежели его одинокое ружье, и во всяком случае так же смертельны.

Кроме того, чем больше он думал обо всем этом, тем чаще появлялись у него и некоторые серьезные сомнения, возникали вопросы, которые он не мог не задать самому себе.

«Имею ли я право судить и убивать этих людей?.. Да, я считаю их преступниками, но ведь они веками жили и живут по этим правилам и законам, и мне ли наказывать их за это?.. Вот я, например, питаюсь мясом коз, убиваю их для этого и не считаю свое поведение греховным. Вполне возможно, эти дикари отнюдь не считают греховным поедать человеческое мясо, а коз, наоборот, берегут и никогда не едят…»

И еще продолжал рассуждать Робинзон с самим собой: «За что собираюсь я убивать этих людей, которые не причинили мне никакого вреда и сами не нападают на меня?.. А если даже я убью пятерых или больше людоедов, разве поймут они, по какой причине я так наказываю их? Разве перестанут питаться мясом своих ближних?.. Кроме того, после моей расправы они вполне могут вернуться с парой сотен соплеменников, на кого у меня не хватит ни сил, ни пороха. И чего я вообще добьюсь, если стану действовать так, как сейчас собираюсь? Ровно ничего… Слабому человеку не под силу изменить суровые законы Природы…»

Таким образом, Робинзон пришел к выводу, что самым разумным с его стороны, в случае, если людоеды снова появятся на острове, будет не выходить из укрытия. Тогда они, скорей всего, не догадаются, что на острове кто-то живет…

Однако страх и гнев все равно не оставляли его. Еще реже стал он покидать стены жилища; у него начисто пропало желание расширять свои владения, он перестал стучать молотком, топором, чтобы звуки не привлекли внимание дикарей, если те прибудут на остров. По этой же причине Робинзон почти перестал разжигать огонь очага снаружи своей обители — чтобы струя дыма не выдала его пребывания. Перестал охотиться. Безопасность стала для него сейчас важнее всего — важнее лишнего стула или скамейки, важнее горячей пищи… Потому что, несмотря ни на что, он хотел жить.

Впрочем, уже долгие месяцы, даже несколько долгих лет никаких следов пришельцев он больше не замечал и начинал окончательно успокаиваться. Что ж, вполне возможно, их появление было чистой случайностью и больше никогда не повторится. Во всяком случае, до его нескорой и тихой смерти на этом безлюдном отрезке суши.