Сергей Сергель - На золотых приисках

Пот вытереть некогда, и его соленые большие капли без конца катятся по губам, подбородку, застилают глаза. Им пропитана паша одежда, и кажется, что мы только-что в нем купались. Руки от усталости немеют, от согнутого положения ломит поясницу, мы скорее спешим домыть песок, чтобы мгновение передохнуть, и вдруг слышим знакомое повизгивание движущейся тачки, через секунду обрушивающейся на наши гребки. Мы невольно выпрямляемся, секунду стоим неподвижно, вяло глядя на кучу песка, но тотчас опять принимаемся лихорадочно работать. Пробив тачек десять, мы уже совсем обессилели и сгребали песок, почти не промывая его.

Проходит еще минута, и я чувствую, что больше не могу работать, что мускулы рук перестали двигаться, а в пояснице ощущается невыносимая боль. Я начинаю поспешно перебирать в уме выходы из положения, как вдруг на гребок неожиданно падает новая партия песка, и с этим Никита спокойно произносит: — закури. С неизъяснимым наслаждением ставлю я у колоды гребок и растягиваюсь на днище обернутого вверх дном старого лотка. Я не шевелю ни одним мускулом тела, всецело отдавшись наслаждению покоем, глаза невольно закрываются, и я впадаю в тяжелое полузабытье, теряя представление действительности, несясь куда-то в смутном хаосе мыслей и воспоминаний, готовый вот-вот совсем заснуть, как вдруг какой-то первый толчок заставляет меня разом проснуться. Я вскакиваю и с подозрением смотрю на парней. Но те, усталые, сидят на концах гребка, положенного поперек колоды, и беседуют.

Разговор парней — сплошное сквернословие. Особенно отличается Макся, видимо, побывавший около горных заводов и вполне усвоивший тонкости этого своеобразного сквернословного наречия. На подобие сыплющейся дроби вылетали из уст Макси короткие словечки то в качестве эпитетов, сравнений, то заменяя целые выражения своей интонацией, забористой приставкой. Максе слабо подражал Григорий, еще мало выходивший из тайги, наивный, простой и неиспорченный. Развязность и циничность Макси огорошивали его, уверенность покоряла, и Григорий проникался все большим уважением к товарищу. Не желая ударить лицом в грязь перед новым другом Григорий и сам пробовал сквернословить, но у него это выходило, так сказать, с конфузом, неуверенно и натянуто, точь в точь, как у неудачных остряков, сказавших неумело и невпопад остроту и незнающих, куда после этого деваться от смущения.

— А ну, расскажи, Макся, про Ларку, — попросил Григорий и, обернувшись ко мне, добавил: —вот послушай-ка, Сергей Иванович, больно занятно. И откуда только у него берется!

Началась нескончаемая повесть про Ларку — дурака, учинявшего на прииске всякого рода безобразия. Слушая эту повесть, хотелось сплюнуть, отвернуться, не слушать. Макся говорил спокойно, без тени улыбки или смеха на лице. Григорий же поминутно деланно и насильно смеялся. Хотя ему и не было смешно, но он хотел показать товарищу, что вполне постигнул прелесть рассказа, и что он вообще славный и бравый малый.

Но вот послышалось визжание приближающейся тачки, и мы взялись за гребки. Опять закипела работа, полился пот, зазвучали короткие сердитые слова по адресу безжалостных комаров и слепней. Попрежнему скоро заныла поясница, одеревенели руки и, казалось, что вот еще секунда, и гребок выпадет из руки. На меня находит какое-то одурение — работа мозга совершенно останавливается, работаю автоматически, почти без сознания. Спасительное — закури!— выводит меня из этого состояния, я отбрасываю гребок и опускаюсь па кочку.

Макся продолжает свой рассказ про Ларку, Григорий — насильно смеется.

Кругом вьется масса огромных слепней. Я схватываю одного из них и подношу к торопящемуся куда-то по песку муравью. Это его озадачивает, он останавливается, минуту стоит неподвижно и вдруг решительно схватывает вырывающегося из моих пальцев слепня. Я разжимаю пальцы, и между двумя насекомыми завязывается отчаянная, смертельная борьба. На эту пару наткнулся пробегавший мимо муравей. С минуту он постоял в нерешительности, а затем схватил слепня за заднюю часть, и скоро все трое скрылись в густой траве.

Визжание приближающейся тачки заставило всех стать у колоды. Снова закипела молчаливая работа, по телу заструился пот, стали подергиваться тела от укусов комаров и слепней. Только после полудня был перерыв подольше, с чаепитием. Под пихтой был разведен огонь, вскипячена вода в котле и чайнике. Для вкуса в котел были брошены листы смородинного куста, что делало чай, действительно, более приятным и ароматным. Закусывали черным хлебом. Не смотря на то, что завтрак был так скромен, силы после него как будто прибавились, гребок показался легче и будущее светлее. Тяжеловато только было от шести стаканов чая.

Незаметно подошел вечер. Плывшие весь день по небу тучи столпились на западе, почти закрыв опустившееся солнце. Последний, помутневший в тучах луч его упал вдруг бледным пятном па колоду, через минуту мелькнул на верхушке старой засохшей березы и исчез. Кругом запыли и заколебались мириады комаров и скрылись в траву слепни. От усталости голова совершенно перестала работать.

— Последняя, — сказал Никита, вываливая песок из тачки в колоду.

Наконец. А вот и Трофим Гаврилович замелькал между деревьев, тяжело ступая большими сапогами по выкатам. Он тоже очень устал, что видно по его полуоткрытому рту, по его одеревеневшему лицу и бессильно опущенным кистям рук. По дороге он закрывает выход воды из болотца и подходит к бутаре, чтобы собрать золото, осевшее на дно колоды и бутары. Тихою струей смывается оставшийся еще песок, и тотчас в разных местах заблестели зерна золота среди черного шлиха. После долгой и осторожной промывки и работы гребком, собирается, наконец, в одном месте кучка из золотинок, сгребается в железный маленький черпачок, высушивается на огоньке и ссыпается в бумажный мешочек. На вид было золота золотников 4—5, т.-е. рублей на 16—20. Это промывка далеко не блестящая, но все же представляющая некоторые выгоды.

Совершенно разбитые и голодные пришли мы на стан. Обед состоял из мясного супа и кислого молока. Петр Иванович не переставая и оживленно пикировался с Фаиной Прохоровной, все время язвившей Петра Ивановича за ого неудачи, за недостаток во всем необходимом, за нехватку сахара, мяса, крупы, за отсутствие денег. Мучительною болью отдавались эти укоры в душе Петра Ивановича, лицо его выражало крайнее смущение, тоску, и, однако, он силился добродушно улыбнуться, ответить, и лишь иногда с легким вздохом произносил:

— Ах, вы, пила этакая, да вы можете человека совсем со свету сжить. Вот потерпите, найдем золото, будут деньги, и все будет. На все надо терпение, Фаина Прохоровна, сразу ничего не делается. —