Сергей Сергель - На золотых приисках

За рекой качалось болото с травою в рост человека, с колодами, пнями, валежником, через который мы с трудом перебирались.

Наконец добрались до мшистого козлиного болотца. С одной стороны оно было закрыто полукруглою горою, а с другой сливалось с долиною Кундата. Кое-где из мохнатого ковра мхов островками подымались группы березок, пихт, елей.

Окинув внимательным взглядом болотце, Никита указал мне место в его центре, за старым, свалившимся кедром с огромным дуплом и разъяснил, что смотреть нужно прямо перед собою, в гору, из-за которой приходят козлы. Влево шагов на двадцать от меня, за группой березок, стал Никита, а Николай скрылся вправо в тесную семейку елей. Мы замерли.

Было поразительно тихо, и самый ничтожный звук улавливался совершенно отчетливо. Вдруг занывшие комары немилосердно кусали голову, но я безропотно переносил эту пытку, напряженно вглядываясь в темную гору.

Скоро перестал чувствовать левую ногу, но все-таки не шевелился. У самых колен по дуплу засновала крохотная мышка. Белка, невесть откуда появившаяся на корнях кедра, зарезвилась в двух шагах от меня, и вдруг, защелкав и зацарапав лапками, скользнула вверх по стволу, отрывая кусочки сухой коры.

Через несколько времени у меня заныла правая нога, и сильно заболела спина.

Вдруг, среди глубокой тишины, до меня стали долетать какие-то звуки. Вслушавшись в них, я с удивлением догадываюсь, что это дышит кузнец — ни дать, ни взять вздохи кузнечного меха во время работы: хочет чихнуть и не решается. Через минуту доносится какой-то хряст — смотрю — кузнец опустился на землю. Если другие садятся, то почему бы я не мог встать и оживить свои ноги, подумал я, по, по слыша ничего со стороны Никиты, не решился это сделать. Сижу и терплю.

Минут пятнадцать длится напряженная тишина, и вдруг... да, конечно, это Никита зажигает спичку — совершенно определенный чиркающий звук, значит, он закуривает свою трубку — вот тебе и строгое — шабаш с курением.

А через каких-нибудь десять минут в глазах моих что-то блеснуло: поворачиваю голову влево и вижу... настоящее пламя. Признаться, у меня ноги тоже здорово промерзли, и я был бы не прочь их погреть, по только все это уже слишком. Пламя погасло, но вдруг раскатисто закашлял и зачихал кузнец. Отхаркался и сплюнул Никита. Тогда я поднялся и удобно поместился па корнях кедра. Не прошло и десяти минут в тишине, как захлюпали чьи-то шаги, и Никита перешел па сухое место, ближе ко мне. В общем, теперь мы могли быть уверены, что козел подойдет к нам очень близко.

Не смотря на дрожь и окоченелость йог, залюбовался ночью. Все небо усеялось звездами, мерцавшими из синей глубины и из-за неподвижных пихт.

Приподнялась над горою полная луна и брызнула на нас сквозь чащу деревьев серебристым светом, отбросив на болотце длинные теин и все его осеребрив. Одни деревья стояли черные, другие серебряные.

На ближнем дереве переливчато звонко и тоненько запела птичка. Ей так же ответила другая, и они долго перекликались. Перелетая с дерева на дерево птички встретились, наконец, на одной березке, что-то нежно и тихо прощебетали и улетели.

Ко мне подходит Никита с побуревшим от холода лицом.

— Во г об этой поре и кричат козлы, — нетвердым голосом произносит Никита.

— Да-а? — удивился я.

— Уже светает, — вскользь добавляет он, кивнув головою в сторону.

Очевидно, его опытный охотничий глаз различал свет далекой зари там, где я видел лишь темное небо да лунное сияние.

— Я так полагаю, что теперь-то уж можно домой итти— раз не пришли до этой поры, то и не будут, — заявляет Никита.

Но подошедший кузнец (вероятно, как и я, неопытный охотник) запротестовал:

— Еще совсем не светает. Где же свет, я ничего не вижу. А козлы кричат гораздо позднее, часа через три, и нужно еще обождать.

В ответ Никита что-то недовольно проворчал и, помолчав минуту, решительно заявил:

— А я все-таки пойду домой, — и с этими словами направился к речке.

Сначала было слышно чавканье его сапог в насыщенном водою мху и треск валежника, потом гулкий стук сдвигаемых камней в речке. Яростный лай собак и скрип двери возвестили нам о его приближении и приходе на стан.

Я и кузнец уселись вместе на корнях кедра. Потянуло ко сну, и я частенько начал клевать носом свои колени, а чрезвычайно охладившийся воздух поминутно бросал в дрожь. Не знаю, сколько времени мы так сидели, вероятно, довольно долго, потому что, когда мы начали разговаривать, то уже порывами налетал ветерок, восток заметно посветлел, звезды почти все потухли, а луна, как бы истомленная, бледная и немощная, жалким жестяным кружком висела па белесоватом небе. Голоса птичек становились все разнообразнее, громче, многочисленнее, со стана донесся крик петуха, и тогда мы поднялись и по тому же болотцу направились домой. На песке у речки нам попался свежий след козы. По-видимому, она подходила к краю болотца, по, почувствовав и заслышав те запахи и звуки, которыми столь богато было болотце этою ночью, поспешила вернуться обратно.

Когда мы пришли на стан, то было уже полное утро. Восток горел, волны горной тайги зеленели хвоей, сверкали красными, желтыми и синими цветами, блестели росой, гремели голосами птиц, а по долине Кундата и по болотцам косматыми белыми чудовищами расползался туман.

Встреченные дружным лаем собак поспешили мы в хижины, завернулись потеплев и крепко заснули.

Проснувшись, не торопились вставать.

Наслаждались сознанием, что можно лежать до сыта, что не придет Трофим Гаврилович и не будет кричать—«встава-ай!»

Отходили мышцы и спина, рассасывался яд усталости, организм восстанавливал нарушенное в нем равновесие.

Искупались артелью в быстрых струях Кундата, попили не спеша чайку с ржаным хлебом и расселись в чистых рубахах да сарафанах по ступенькам крылец. Ласкали глаз на сочной зелени яркие, как огни, красные кумачи и синие ситцы.

Я занялся чинкой куртки и сапог. Около меня лежала корова «Маруся», жевала жвачку и временем тяжко вздыхала, обдавая меня теплым дыханием. Кругом нее и по ней бродили куры и склевывали с нее комаров и мух, что доставляло Марусе, видимо, большое удовольствие, так как она явно воздерживалась от резких движений, чтобы не спугнуть кур.

Против меня, на крыльце дома рабочих, сидел Никита с другом Матвеем.

Рядом с ними на ступеньках устроилась «баба» Никиты Авдотья, поглаживая лежащего у ее ног пса Верного.

Помолчав, приятели запели старинную сибирскую песню про Ермака.

У Никиты, несмотря на его шестьдесят лет, звучный и сильный тенор, у Матвея — баритон. У обоих отличный слух и хорошая выдержка в пении.

Песня лилась свободно и красиво. Никита вел основной мотив, Матвей дополнял его гармоническим и оригинальным музыкальным рисунком. Из души выливавшееся, искусное пение захватывало, приводило в движение дремлющие в человеке силы, раскрывало красоту жизни. Из помещений вышли все немногочисленные обитатели становища и с напряженным вниманием впивали в себя чародейку-песню.