Эрик-Эмманюэль Шмитт - Ночь огня

Тихий голос внутри меня усмехается: «Радуйся! Твой страх умереть является постоянным доказательством, что ты живешь! Пока ты думаешь, что будешь ничем, ты еще есть. А вот когда ты не будешь больше думать…»

Смерть – я не могу ее себе представить. Все рухнет? Наступит темнота? Тишина? Слишком конкретно… Пустота? Нужна полнота, чтобы познать пустоту. Остановится время? Что такое время, если в нем не живешь?.. Я не знаю. Помыслить ничто – значит ничего не помыслить. Не может быть никакого представления, ибо, чтобы представить себе что-то, нужно сознание. А у меня его больше не будет.

Я весь в поту. Страх вырвал меня из мира. Почему так ограничена жизнь и так бесконечна смерть? Волны паники сотрясают мое тело. Во рту пересохло. Сердце готово выскочить из груди. Сейчас я закричу.

– Эрррик?

Я вздрогнул.

Синий силуэт Абайгура вздымался слева от меня.

Его рука осторожно дотронулась до моего плеча.

Что уловил он из моего смятения? Как будто ничего не замечая, он сделал мне знак следовать за ним. Я выпростался, счастливый, из спальника.

Мы прошли метров двадцать до зарослей кустарника, где он отказался разбить лагерь. Там он остановился и показал пальцем на бугорок в песке.

С минуту мои глаза привыкали к темноте, потом я различил рогатую гадюку, которая переваривала проглоченную ящерицу; из пасти свисали задние лапки и хвост, уже окоченевшие.

Тихим голосом Абайгур дал мне понять, что змеи кишат здесь во множестве из-за лужи, привлекающей их добычу, грызунов и скорпионов.

Шорох подтвердил его правоту. Змея метнулась под камни, перемещаясь зигзагами и оставляя на песке следы в виде буквы S. Совсем близко от нас Абайгур указал еще на одну треугольную головку с вертикальными глазками.

Я содрогнулся.

Мы легли рядом со змеиным гнездом. Их яд, хоть и не смертельный, мог некротизировать органы, разрушить участки кожи, подорвать нервную систему.

– Что же делать? – прошептал я.

Как и предсказывал Дональд, мы с туарегом уже понимали друг друга без общего языка.

Он ответил мне, что, как только взойдет солнце, змеи кинутся пить росу с лежащих тел. Рассвет нес нам опасность.

Он достал из своего мешка какой-то пакетик. Открыл его и дал мне понюхать порошок. Сера.

Четырьмя жестами он объяснил мне, что мы должны прочертить защитную линию вокруг спящих, чтобы отпугнуть тварей.

Медленно, внимательно глядя, куда ступаем босыми ногами, прислушиваясь к движению рептилий, мы начали строить это оригинальное плоское укрепление.

Несколько раз я вздрагивал от шороха, шарахался от едва уловимого шевеления кустов.

Как хорошо бояться просто врага! Я знал опасность. Абайгур избавил меня от чистого страха без причин. Он, видно, знал, человек пустыни, что страх маскирует тревогу, давая ей конкретный объект.

Уже два дня мы шли по Атакору, самой высокой, самой скалистой части Ахаггара.

На смену горизонтальным потрясениям пришли потрясения вертикальные. На каждом шагу возникали новые вершины, нагромождения камней, пропасти.

Под палящим солнцем мы шли по мастерской, где работала природа, когда была молода, дика и необузданна. Ее мощь подняла из песка первобытные камни и выплюнула лаву миллионами тонн. Завладев этим раскаленным веществом, она разошлась вовсю, творя пики, башни, гребни, складки, бугры, выступы, конусы, арки, зияния, расселины, зубцы, карнизы. Войдя в раж, она с упоением испытывала свой талант, порой с блеском, порой неловко, всегда изобретательно.

В то время не было людей, чтобы похвалить ее работу; она создала их после. Однако, похоже, она с тех пор потеряла интерес к своим творениям: стройка выглядела заброшенной. Воды, ветра, века подточили эти достойные масштабов Гаргантюа скульптуры, лишив их грозной силы.

Сегодня здесь возобладал хаос. От скал отслаивались куски. Каменные осыпи ломали линии. Огромные глыбы загромождали тропы. Шедевр обветшал.

Время от времени хаос отступал, и были видны чистые очертания гребня, округлость вершины, изящный изгиб дороги, но чаще приходилось перебираться через завалы, лезть, карабкаться.

Между этими разгулами всевозможных выпуклостей нас изматывали длинные плато, раскаленные, без деревьев, без тени, враги жизни.

Потом мы выходили к высоким скалам, изрытым лунками, словно изъеденным кариесом.

Тома, геолог, был близок к экстазу. Как будто любителя искусства пустили в музеи Ватикана… Он неутомимо рыскал направо и налево, наклонялся, что-то подбирал, комментировал, квалифицировал, анализировал, сопоставлял. Более того, в нем проснулся зуд коллекционера: если в первые дни он остерегался слишком нагружаться, то теперь, охотясь за камнями, не мог устоять перед искушением взять с собой несколько образчиков.

Его рюкзак тяжелел, и мы с Абайгуром лукаво переглядывались, а то и прыскали: если туарег сыграл со мной шутку, набив мой багаж камнями, Тома брал на себя эту ношу по доброй воле.

Он, однако, и нас увлек своими открытиями, показывая шероховатые трахиты, аспидные, желтые, даже розоватые, и особенно необычные камни, которые звучали, словно полые, вулканические фонолиты, зеленоватые, а то и белесые от долгого пребывания на воздухе.

В сумерках панорама смахивала на кошмар. Пока их не гасила ночь, на несколько минут под умирающими отсветами очертания меняли консистенцию: на обветренных скалах вырисовывались чудовища, циклопы с широченными ранами, остовы геркулесов, расколотые мечом, титаны с шишковатыми головами, с иссеченной кожей, покрытой отеками, опухолями, вздутиями.

Потом мрак окутывал этот лазарет увечных, а мы впотьмах надевали перчатки, шапки, куртки и собирались в кружок у благодатного огня. Какой контраст с дневной жарой! За двадцать четыре часа мы встречались поочередно с летом и зимой.

Это утро было последним в моей прежней жизни, но я этого еще не знал.

Ночь пролетела надо мной, точно птица, задев крылом; я проснулся свежим и бодрым в углублении вади, где мы разбили лагерь.

На этот раз расположились мы основательнее обычного. Планировалось взойти на гору Тахат, самую высокую вершину Ахаггара, около трех тысяч метров.

Поскольку бивуак оставался нашей базой до завтра, некоторые, воспользовавшись этим, отказались от экспедиции. Суставы болели, на ногах вскочили волдыри, позвоночник ломило, требовался отдых. Жерар сказал мне, что не будет участвовать в восхождении; увидев, как он тайком глотает лекарства, я понял, что проблемы со здоровьем, которые он тщательно скрывал, отчасти лишили его свободы. Пожелав мне успешного похода, он снова удалился на ближайший холм. Немыслимый характер! Он великодушно подарил мне это путешествие, которое у меня не было средств оплатить, однако создавалось впечатление, будто путешествует он без меня, в одиночку, почти безмолвный, замкнутый, с насмешливым превосходством посматривающий на других. Он сбивал меня с толку. Наверно, он страдал от внутренней робости, заключившей в броню его пылкий темперамент… Эта смесь огня и сдержанности делала его загадкой для меня. Что до моих спутников, они поставили на нем крест, объявив неприятным типом, все, кроме Сеголен, которая не желала ни о ком злословить и была неравнодушна к его чарам старого вояки.