Василий Юнкер - Путешествия по Африке

Церемония обмена кровью

И я высказал свое последнее условие, вновь повысив голос: «Великий повелитель! Но когда я завтра приду к тебе и останусь довольным у тебя, то^удовлетвори и мою нужду в корзинке табака. А если ты этого не сделаешь, то тогда ты — плохой друг». Бурный восторг сопровождал мои слова, потому что неожиданное сочетание торжественности с тривиальным требованием чрезвычайно развеселило людей. Дальнейших уступок от Мамбанги пока ожидать не приходилось, и я вернулся на станцию. Люди, которые так тихо и опасливо провожали меня, теперь встретили громко и радостно. Любопытство выгнало сотни людей наружу, чтобы на меня посмотреть, многие теснились ко мне, и старый Буру, сияя, жал мне руку. Я сразу приказал абармбо подняться и очистить мне часть пути от высокой травы.

Когда я затем рассказал Гауашу-эфенди подробности переговоров, с той стороны, где люди расчищали дорогу, неожиданно раздались знакомые звуки сигнала, призывающего к войне. Их производят ртом, одновременно ударяя по нему пальцами. Оставшиеся абармбо поспешно бросились с холма со щитами и пиками, тогда как солдаты стали в ружье. Возмущенно призвал я людей к порядку и объявил все обманом, хотя еще прибегали люди и передавали весть, что предстоит нападение. Правда, никто из них не видел ничего угрожающего, лишь звуки сигнала слышали все. Одному из этих всезнаек я просто дал крепкую пощечину, после чего все крики прекратились. Действительно, вскоре абармбо возвратились, смеясь, и рассказали, что Буру сам инсценировал тревогу, чтобы поэнергичнее призвать оставшихся дома лентяев к очистке дороги.

Я написал письмо на восточные станции о начатых мирных переговорах, чтобы оттуда не последовало никаких несвоевременных шагов. Я приложил и письмо к капитану Ка-зати, и эта почта позднее отправилась от Мамбанги сухим путем к станции Али.

Когда я снова приготовился идти к Мамбанге, люди опять испугались, и снова Буру предсказал мне катастрофу, потому что он вторично запросил мапинге, и этот дельфийский оракул по-прежнему высказывал мрачные взгляды по поводу моего конца. С очень скромной свитой я отправился навстречу своей трагической судьбе. Мой слуга Дзумбе еще не вернулся из своего посольства к Ндоруме. Кухарка Халима и Фараг страдали нарывами на ногах, частым и утомительным заболеванием негров, и оставались надолго неспособными к работе. Но зато со мной в последнем путешествии следовал молодой мади, по имени Бинза. Юноша оказался хорошим работником и оставался со мной во всех моих поездках до Занзибара. Генри Стенли взял его затем с собой в путешествие для освобождения Эмин-паши, и он вернулся с экспедицией к берегу. Короче говоря, Рензи и Бинза были тогда моими единственными слугами, а Дембе-Дембе, который, в качестве гонца Гауаша-эфенди, несколько раз был до меня у амади, выполнял службу переводчика у Мамбанги.

Нынешнее поселение этого вождя находилось примерно в четырех часах юго-восточнее станции и примерно на три часа южнее его прошлогодней резиденции. Во время перехода были пересечены три речки, и лишь за последней начинались жилища его подданных. Мамбанга вышел нам навстречу и подал мне, в качестве приветственного подарка, красиво отделанный трумбаш (нож). Ночь я провел в маленьком домике с двускатной крышей, а следующие дни — вместе с властителем, главным образом в открытой галерее. И теперь снова начались почти бесконечные переговоры, по существу одно и то же, но разными словами. Он говорил при этом почти исключительно о делах и поведении ненавистных арабов. Он почти не слушал моих настойчивых уговоров. Он, правда, ни в чем не возражал, но сначала и не давал никакого согласия, а лишь затягивал вопрос и вел подлинную негритянскую политику, которая не ставит конечной цели. Часто он внезапно обрывал все и переходил на совершенно второстепенные вещи или нагло требовал подарков от меня.

Река Уэле-Макуа у Багбинне

Фотография

Но тогда и я ему говорил безжалостно в лицо, как недостойно его поведение, и грозил самыми худшими последствиями. Я считался с его надменностью и поразительной беззаботностью в той мере, что сохранял известные рамки настойчивости. Если он становился слишком упрям, я отвлекал его к танцам, играм и веселью. И когда он дикими прыжками в качестве совершенного исполнителя канкана вызывал у публики восторг, пожиная бурю аплодисментов, я тоже подпевал льстивому крику его приближенных: «Великий, высокий государь!», и все опять приходило в порядок.

Но он снова все же возвращался к волновавшим его вопросам и выставлял иногда совсем бессмысленные и недостойные требования. Одно из них заключалось в следующем. При последнем нападении на станцию был замечен египтянин, который показался людям необычным. Он назывался Омаром. Будучи солдатом, он за всякие мелкие проступки был наказан. Теперь он служил писцом. Мамбанга настаивал на заключении с ним кровной дружбы. Напрасно я обращал его внимание на то, что это было недостойно его и что он, в качестве вождя, может идти на кровную дружбу лишь с Гауаш-эфенди. Он настаивал на своем, и я, наконец, послал на станцию, чтобы удовлетворить его желание. Этот пример показывал, что белый представлялся туземцу существом особым, высшим. Меня часто просили показать нагие ступни ног, на этот раз и Мамбанга пожелал этого, и я пошел ему навстречу настолько, что, к большому его удовольствию, позволил пощупать подошвы ног, поразительно мягкие, по его мнению.

Собственные хижины властителя лежали скрытыми в лесу, но примерно двадцать хижин его жен образовывали круг на очищенном месте у опушки леса. Здесь возвышалась галерея для собраний, а рядом происходили праздничные игры. Мамбанга исчезал уже при заходе солнца в своем лесном укрытии, а я еще долго оставался в галерее у огня, болтая с его подданными, и при этом узнал, что в его руках остались, в качестве добычи, маленький сын Абд-эль-Мина, рабыни, осел Абд’Аллы, ангареб с одеялами и подушками и многое другое. Однажды вечером пришли и жены Мамбанги и уселись у моего костра. С ними пришла и сестра вождя. Как она, так и другие говорили немного по-арабски, так как временно были рабынями нубийцев. У правителей мангбатту существует обычай оставлять при себе одну сестру. Она остается незамужней, держится все время вблизи брата и защищает его интересы. В этот вечер шутили и смеялись, женщины очень неловко курили папиросы, которые я им скручивал, но все время пугливо прислушивались, чтобы их не застиг строгий повелитель. И действительно, из темноты внезапно выступила длинная фигура Мамбанги, и он нанес своим широким трумбашем ближе всех сидевшей жене удар по плечу, правда, плашмя. В то же мгновение все жены исчезли, а Мамбанга последовал за ними. Осталась сидеть лишь сестра, сказавшая, что брат в этом отношении не имеет власти над ней. Я мысленно приготовился к сцене ревности и упрекам оскорбленного мужа, но когда Мамбанга вскоре возвратился, то сказал лишь, что рассердился на своих жен из-за того, что трижды посылал за едой и все же ничего не получил. Хотел ли он скрыть этим свою ревность или, быть может, страх перед моим возрастающим влиянием, я этого не знаю. Во всяком случае, мужчинам строго воспрещается говорить с женами их повелителя. Даже мне однажды сделал вождь полушутя упрек, когда я рискнул беседовать с его женами во время одного праздничного собрания. Я ему рассказал тогда о наших нравах и обычаях, как мы во время танца кружим чужих жен, идем рука об руку с ними и т. д. Все это я, к удовольствию людей, демонстрировал возможно пластичнее, и для этого строгий повелитель вынужден был предоставить в качестве объекта опыта свою руку.