Василий Юнкер - Путешествия по Африке

Чтобы двинуть дело вперед, я предложил Мамбанге созвать большое собрание его подданных и союзников — абармбо. Поэтому 18 сентября ранним утром загремели сигнальные рога и барабаны и вскоре начали собираться отряды. Но полдень наступил прежде, чем подошли последние группы далеко живших абиссанга и абармбо. Владыка оставался невидим до полудня, потому что он приказал снова причесать и раскрасить себя. В обычные дни это иногда происходило в моем присутствии, причем он вытягивался на скамье, и много женщин с палочками из слоновой кости длиной с полфута, сменяясь, обрабатывали его курчавую голову.

За это время пришельцы собрали маленькие ветви и кустарник и соорудили себе лиственные заслоны от солнца, потому что такие навесы, защищавшие от солнца, как в засеке Мамбанги, здесь отсутствовали. Когда все собрались, из этих кустарниковых заслонов образовался широкий круг, и площадь, оживленная тысячами воинов, представляла собой пеструю, красочную картину. День прошел так, как я это уже описывал в сходных случаях, только здесь было больше длинных речей, чем праздничных шествий и военных игр. Бобели, отважный вождь абармбо и соперник Буру, тоже присутствовал. Это был длинный, худощавый человек со старым, морщинистым лицом и светлой кожей.

По желанию Мамбанги я получил первое слово. Для этого я вышел из беседки на открытое место и начал говорить. Произносимые мной фразы одну за другой тут же громко и ясно переводил Дембе-Дембе. Я описал, как всегда в таких собраниях, мое настоятельное стремление к миру и выгоды дружественного отношения к правительству. Затем я их призвал прямо, бесстрашно и миролюбиво прийти на станцию Гауаша, причем заверил, что прошлое никому не будет вменено в вину.

Уже к концу моей речи рядом со мной стал Мамбанга и затем начал говорить. Он нудно размазывал повесть о временах Мунзы и о том, как Мунза, подобно своим братьям и сородичам, пал в войне против донколанцев (донколанцы — излюбленное название для всех нубо-арабов) и «бахара» и как многие были убиты. При этом он без устали высказывал свой гнев и глубокую ненависть к вторгнувшимся. Одновременно он утверждал, что теперь тоже не хочет больше войны, но к Гауашу примкнул Буру и стал его рабом. Единственной положительной мыслью, которую он высказал, было требование, чтобы станция была перенесена в его область. Но все остальное выступление, очень длинное и пространное, состояло из пустых слов и фраз, предназначенных для того, чтобы заполнить время. Если же его речь, несмотря на это, приковала мое внимание, то в силу чрезвычайно комичного обстоятельства. Дело в том, что, когда он начал говорить, по площади запрыгал с ловкостью обезьяны какой-то «полицейский», приказавший хранить тишину, хотя и мышь не шевелилась, и стал время от времени, как попугай, повторять последние слова более длинных фраз речи, либо подкреплять возгласами высказывания сиятельного Демосфена. Одновременно вокруг повелителя непрерывно возились другие верноподданные и адъютанты. В более длинные паузы речи вступали, грохоча, сигнальные горны из слоновых клыков, удлиненных насадкой до 2,5 м, а также пронзительные скрежещущие звуки больших железных колоколов.

Затем говорили и другие вожди, в особенности Бобели, энергично отрицавший свою вину в войне и тоже утверждавший, что не хочет дальнейшей войны. За речами последовали военные игры, в которых принял участие сам Мамбанга, собственноручно бросив, под шумные одобрения своих подданных, несколько копий в воображаемого врага. Последующая инсценировка боя с ружьями была еще более эффектна и комична. Дело в том, что воины бессмысленно перекидывали ружья в руках и делали вид, что стреляют то правой, то левой рукой. И когда несколько ружей действительно выстрелило, то пара дюжин людей, стоявших поблизости, от страха попадали на землю, по-видимому, невольно вспомнив пули, с которыми они недавно познакомились на станции. Я невольно расхохотался, и Мамбанга немало разгневался на трусость своих людей. Так до вечера сменялись военные игры, танцы и речи. Затем последовало заключительное собрание вождей в лесной тьме близ хижины Мамбанги — на посвященном оракулу мапинге месте. Я тоже был привлечен к этому особому совещанию, но моя надежда, что теперь будет принято определенное решение, не оправдалась. Единствейное, на чем все сошлись, было не вести никакой новой войны и больше не нападать на станцию. Если бы они только выполнили это обещание, то и это было бы выигрышем, так как у Гауаша не хватало амуниции. Но я все же пытался уговорить людей пойти на станцию, в особенности сварливого Бобели.

В это время вернулся мой гонец от Гауаш-эфенди с известием, что тот хочет, вместо Омара, заключить кровную дружбу и для этой цели, как и я, выйдет на полдороги навстречу. Но негритянский князь не смог преодолеть своего недоверия, и из этого ничего не вышло. Я сердито добивался определенного ответа, так как хотел уехать. Мне уже надоело из-за него лишаться самых необходимых удобств и употреблять тамошнюю пищу, которую к тому же часто должен был выклянчивать. Мамбанга был смущен и пытался задержать меня, снова обещая, что затем вместе со мной пойдет на станцию. Но я хотел чего-то более определенного. Он должен был мне кусочками дерева показать, сколько дней мне придется еще ожидать его, и, когда он не мог решиться, я прервал переговоры и ушел. Тогда он спохватился и послал мне позже два кусочка дерева, но я сохранил уверенность, что по истечении двух дней он опять окажется вероломным.

Тринадцатого сентября ко мне пришло поразительное известие, что капитан Казати в лодке плывет от станции Али к Мамбанге. Он знал о моем пребывании у князя и поэтому искал меня там. Я немедленно сказал Мамбанге, чтобы Казати с носильщиками встретили на реке, и в скверном настроении остался ждать. Это был первый день в Африке, когда я не имел ничего курительного. Но табак был для меня необходим, потому что иногда заменял мне пищу или гасил появлявшееся чувство голода.

Лишь вечером надо мной сжалилась одна из жен Мамбанги и принесла мне несколько свежих листьев табака. Я немедленно высушил их над огнем и начал жадно втягивать в себя драгоценный дым, ожидая гостя у пылающего костра под навесом. Но он прибыл с Мамбангой лишь поздно ночью.

Капитан Казати — итальянец и долго служил у берсальеров {65} 65 Берсальеры — часть итальянской пехоты — стрелки. Носили особую форму: круглую широкополую шляпу, украшенную перьями, и плащ. в Сицилии и Калабрии. По приглашению Джесси-паши, незадолго до отъезда его в Хартум, Казати прибыл в область Бахр-эль-Газаль и затем очень скоро отправился через область Роль в страну племени абака в Мангбатту. Таким образом, в качестве земляков-европейцев, товарищей по несчастью и образу мыслей, мы сердечнейшим образом приветствовали друг друга. Я очень скоро почувствовал его храбрость и простоту; он был чрезвычайно скромен, самоотвержен, справедлив и бесстрашен. Казати долго болел у абака и принимал в чрезмерных количествах хинин. Он оправился лишь в Мангбатту и теперь чувствовал себя совсем хорошо.