Валентин Курбатов - Турция. Записки русского путешественника

Но исток победы здесь — в Никейской Софии, потерявшей сегодня прежнюю царственную осанку, уходящей в землю, как теряется в водах погибающий корабль, но неизменно высящейся в нашем сердце и церковной памяти.

Потом был еще один — Восьмой Вселенский собор, но противоречия православия и Западной церкви дошли до такой глубины (в огромной степени и из-за иконоборческих споров), что Восточная Церковь не признала его Вселенским и дальше счет Вселенским соборам вела одна Западная.

Споры окончены, небесные границы вычерчены в этом городе на берегу тихого озера с еще крепкими стенами, искрошенным, будто стариковский рот, театром, пустой площадью на месте первого собора и потерявшей крест Софией.

Почему-то я чувствую внезапную усталость, словно она копилась не в десять дней поездки, а в двадцать веков истории Церкви. И ищу причины этой усталости.

Как сын Церкви, принимаю ее завершенную здесь историю с должным послушанием. Как сын времени, чувствую смущение, потому что не могу поверить, что далее Господь говорил с каждым народом только на его языке, что дальше дорога двух великих Церквей, вышедших из одного лона, должна навсегда идти порознь и они, прилюдно называя друг друга сестрами, тайно про себя считают одна другую еретической и не доверяют полноте ее Истины.

Я знаю, что лучше таких вопросов не задавать, но когда твоя собственная жизнь клонится к закату, никейское солнце не успокаивает. И голос муэдзина, летящий над Софией, не кажется верным эпилогом завершившейся здесь великой истории. Что-то мучительное есть в том, что храм уже не летит к бесконечному небу, а доживает земной срок. И на время выборов, в которое мы оказываемся здесь, не открывается даже в качестве музея, чтобы не вредить мусульманской душе даже нечаянным вопросом о миновавших веках и родившейся в этих стенах великой правде.

Но в конце концов я благодарю Софию даже и за поселенную в сердце тревогу, потому что премудрость Божия не всегда утешна и не всегда является в блеске победы. Но и в слабости и сомнении она все остается премудростью и голосом Истины.

И я все кружу, кружу вокруг храма и не могу уйти, хотя сегодня вечером самолет, а надо еще по дороге заехать в Никомедию и, если повезет, поклониться Софии Константинопольской.

Успеем! И даже в хаосе Никомедии, где весь город рвется нам помочь и не может, не найти ни следов императорского дворца, ни храмов, которые были здесь в изобилии. Все съело время. И мы кружим, кружим. Не может, не должно исчезнуть все. Хотя бы для того, чтобы мир не забыл тысячи никомидийских (в церковном поминовении) мучеников. Город ведь был столицей до Константина.

И мы нашли вполне читаемые руины храма с прекрасным баптистерием и могли поставить свечи, чтобы вспомнить невыносимое.

Последним до перенесения столицы в Константинополь здесь царствовал Диоклетиан. Всех остальных императоров и не вспомнишь, но этого знают все — так часто его имя в мученических актах и житиях страстотерпцев. Он властвовал двадцать лет и замучил целое человечество. Напрасно историки надеются оставить его в нашей памяти реформатором, экономистом. Это имя обречено.

В 303 году (за два года до смерти императора) вспыхнул Никомедийский дворец. Причины не обсуждались. Виновные были известны давно и наперед — христиане! И вот тут надо взять свой церковный календарь и не давать воли сердцу перед ужасом этого поминального перечисления: мученики Кодрат Никомидийский, Саторин, Руфин и проч. (тяжесть этого «и проч.» непередаваема); мученики Стратон, Филипп, Евтихиан и Киприан; священномученики Ермолай, Ермил и Ермократ Никомидийский; священномученик Анфим Никомидийский и с ним мученики Феофил, Дорофей, Мардоний, Мигдоний, Зинон, Домна дева и Евфимий; священномученики Феопомп Никомидийский и мученик Феон Волхв; и вот это немыслимое — мучеников 1003 Никомидийских; и уж совсем недоступное пониманию — 20 000 в Никомидии, в церкви сожженных, и прочих, там же, вне церкви пострадавших.

Они были ближе и принимали удар первыми и принимали его достойно.

Эта земля залита кровью. И не потому ли Константин и перенес столицу, что кровь проступала на стенах дворца и была несмываема? А здесь оставалось отныне место изгнания, темный город, выковавший сердце Юлиана Отступника.

И город поспешил изжить страшную память, постарался стереть следы и обмануть себя неведением. Но руины церкви или старого монастыря с остатками гробниц, где, может быть, почивали мощи мучеников, все стоят в стороне от дороги и от жилья, как, верно, стояли и прежде, молясь за сонм мучеников несчастного города, который в христианском сознании уже не будет знать иной памяти, кроме окровавленной.

Мы зажигаем свечи и стоим на коленях, благодаря огненный столп Господних свидетелей, которые были основанием нашей веры, трагической школой, подтверждавшей, что христиане посланы «яко агнцы посреде волков». Никомедийская страница больнее других, но она только страница в томосе мучеников Малой Азии, чей список открывали апостолы, возбуждая ненависть кесарей, которым всегда было мало только кесарева и хотелось Божьего, пока счет не переходил на тысячи и кровь не гасила костров, отрезвляя и самое жестокое сердце. Навсегда ли?

Когда глядишь в нашем последнем церковном календаре никомедийские даты, поневоле бежишь глазами по другим строкам. И скоро открываешь, что это печальное и гордое «соревнование» исповедников может выиграть только Россия 1920–1930 годов, чья армия мучеников обойдет Диоклетианову, ибо христианство, как в первые века, молодо и опасно для мертвых идей и по-прежнему готово к кресту и страданию.

Там, в бесконечном небе, они вместе — никомедийские, фиатирские, алапаевские, екатеринбургские… Наверное, сердце догадалось об этом раньше ума и догадалось там, на бедных руинах, почему и вглядывалось в эту землю не туристским взглядом, а болело своими вопросами домашней тревогой.

Мы успели и в Софию! Успели увидеть напоследок золотое сияние, пригашенное пылью веков и оттого еще более благородное. Успели подойти под взгляд Богородицы и благословляющую руку Богомладенца. Проститься с отцами нашей Церкви, глядящими со сводов галереи, и обрадоваться смирению императоров Константина и Юстиниана, слагающих к Престолу Господню град и храм, как единственно спасительное соборное согласие, как вечную мечту выхваченного Спасителем из ада человечества, как дорогое указание еще предстоящего нам пути в Истине и жизни.

…Опять садилось солнце, и вся площадь между Софией и Голубой мечетью была по-кустодиевски провинциальна и снова вызывала в памяти Кострому или даже какой-нибудь Солигалич. Семьи пили чай на траве, играли дети, сладостная восточная музыка плакала в окружающих площадь кафе, старики на скамейках обсуждали проблемы мира, точно старики где-нибудь на площади Испании в Риме, в деревнях французской Бретани, немецком Бремене или вечерней Рязани. Им легко было сойтись в этот час под одним вечным небом с лампадой вечерней звезды. Как весело было бы затаптывать государственные границы и бегающим детям.