Андрей Зализняк - Прогулки по Европе [litres]

Все случаи, когда мне до этих пор доводилось сочинить и произнести фразу по-итальянски, можно перечислить по пальцам. В университете в 1953-54 годах мы с Гриней Ратгаузом, который учился итальянскому ровно так же, как и я, – самоучкой по книгам, – иногда доставляли сами себе изысканное наслаждение, силясь изобразить двух просвещенных молодых людей, беседующих по-итальянски. Читали мы, разумеется, Данте. Гриня, кажется, знал наизусть всю пятую песнь. Я читал еще Бенвенуто Челлини. Что где-то люди пользуются этим языком просто в обычной жизни, мы абстрактно-теоретически знали, но представить себе реально, конечно, не могли. Точнее, это нас абсолютно никак не касалось. Ведь и сама современная Италия ничем не отличалась для нас от дантовской или от древнего Рима: можно было увлекаться этим, читать об этом, смотреть итальянские фильмы, но попасть туда было не более реально, чем в древний Рим. И мы не ставили нашу красивую эстетическую игру решительно ни в какую связь с идеей разговора с каким-нибудь итальянцем. Поэтому нас не волновало то, что наш язык – лишь пародия на живой итальянский; это ведь была наша игра. И даже когда мы иногда поправляли друг друга, это было тоже всего лишь частью той же изысканной игры филологов.

В позднейшие годы мне однажды довелось встретить албанцев, которые немного говорили по-итальянски. Произошел диалог объемом примерно в три вопроса и три ответа. Потом десятки лет не представлялось никаких подобных случаев. Даже читать что-нибудь по-итальянски доводилось очень редко. И лишь незадолго до начала новых времен в Москве появился незабвенный Марцио Марцадури, который, узнав про мой интерес, уговаривал меня (прекрасным русским языком) сказать хоть что-нибудь по-итальянски. Я сочинил три или четыре фразы и при встрече ему их произнес – он ласково похвалил. Вот и весь мой предшествующий опыт.

Позднее я пытался трезво осмыслить, что же все-таки произошло с языком на том невероятном докладе. Я, конечно, помнил многие куски из подготовленного письменного текста, но наизусть его не знал – мне вообще не дано запомнить наизусть такой длинный текст. К тому же я должен был излагать суть дела короче, чем там было написано. Думаю все же, что главная причина – сильнейший стресс, позволяющий в течение короткого времени делать то, что намного превышает возможности данного организма в нормальной ситуации. Могу сравнить это только с тем, как я один раз в жизни, будучи никудышным горнолыжником, прошел на соревнованиях слаломную трассу, проехавшись на голове лишь уже в самом низу. Помню такое же ощущение как бы совершенной независимости от меня самого тех микродвижений, которые я за доли секунды делаю, чтобы миновать очередную веху.

Публика приняла всё очень благосклонно, тем более, что главное мне удалось соблюсти идеально: 51-ой минуты не было. Что я говорил, а не читал, было воспринято совершенно как должное. Были и вопросы – не помню даже, как я из них выпутался. Но самое большое счастье мне доставил милейший Леонардо Савойя, мягкий и серьезный. Он сказал (уже потом, a parte): «Все было очень интересно. И вы неплохо говорили. Но только, помилуйте, почему вы все время говорили verace вместо vero? Так могут сказать ну разве что в Неаполе! И не говорите feudale – нужно: feudatario».

(Я, впрочем, кажется, знаю, почему verace вместо vero. Вот она, причина:

Dante. Inferno. Canto I, 4.)

После доклада в Италии непременный ритуал: повести докладчика куда-нибудь выпить кофе. Шумной веселой толпой ввалились в кафе, каждый старается мне что-нибудь любезное сказать или спросить – разумеется, по-итальянски, раз я оказался такой любитель. И тут я обнаруживаю, что мои интеллектуальные и волевые резервы истрачены строго до конца – наступила расплата за суперстресс: не понимаю решительно ничего из того, что мне говорят, и не помню ни одного итальянского слова, кроме si. Не берусь судить, как отнеслись в душе мои спутники к моей глупой шутке – что я вздумал разыгрывать перед теми же самыми людьми, которые только что слушали мой доклад, роль человека, не знающего из их языка ни звука.

Когда наконец вышли из кафе и стали прощаться, расходясь в разные стороны, моя единственная забота была о том, чтобы не попасть кому-нибудь в попутчики. Ткнул пальцем в какой-то темный переулок, сказал «Мне туда» и оказался наконец один – со счастливейшей возможностью помолчать.

16 февраля. Флоренция.

Донателла Феррари-Браво везет меня в Accademia della Crusca к своему мужу Д'Арко Авалле. Д'Арко – не фамилия, а такое единственное в своем роде имя с апострофом. Он до сорока с чем-то лет был военным летчиком-истребителем, а потом круто повернул жизнь и занялся филологией – да так, что стал самым знаменитым медиевистом и одним из главных в этой старинной академии. Академия чуть на отлете от города на холме, в неслыханном дворце – королевском. Сам Д'Арко понравился мне чрезвычайно. Все стены его кабинета состоят из картотеки конкорданса итальянской поэзии до 1300 года. Единственный, кого он из этой эпохи наотрез не признает, – это Данте. Заверяет меня, что это историческая случайность: из великой плеяды замечательных поэтов история сохранила и превознесла одного, не главного. Составляет комментированный свод всех итальянских поэтов той эпохи, который, видимо, составит десяток томов по две тысячи страниц. Данте, если я правильно понял, там не будет. (А через сколько-то лет Д'Арко уже с гордостью показывал мне вышедший наконец первый том. Поднять его можно было только двумя руками. Сделан был изумительно.)

А на вечер они повезли меня к себе в дом, километрах в тридцати от Флоренции, близ Chiesanova, по дороге на Вольтерру. Дом оказался виллой XVI века, значащейся в каталоге лучших старинных вилл Италии. Кругом вся из мягких холмов зелено-голубая Тоскана – нежнейшая, размягчающая душу, готовый подлинник для рисующего paradiso terrestre. У четы Авалле дочь Джиневра, лет пяти-шести. В тот первый раз я играл с ней на полу, в восторге от того, что мог понять, что она говорит («Почему моя кукла плачет?»). А потом она стала живым хронометром моих визитов в Италию – ей всегда оказывалось на год больше…

17 февраля. Рим.

Из Флоренции я несколько раз ездил утренним поездом в Рим, с тем, чтобы к ночи вернуться. У меня ведь не было ни малейшей гарантии того, что я еще когда-нибудь смогу побывать в Италии, – надо было все возможное ухватить за эти две недели.

В Риме продолжался тот же восхитительный процесс узнавания. Проведя целые часы на piazza Navona, я вышел наугад в сторону corso Vittorio Emmanuele и перешел его. Попал в какие-то переулочки. Вдруг слева за углом открылась статуя, стоящая посреди маленькой площади. Как будто что-то знакомое проглянуло в этой фигуре. Пронзила мысль: вдруг это то самое место? место, где был костер, «Цветочная площадь»? На дальней стороне площади едва различимое название. Вглядываюсь: Campo dei… Неужели Fiori? И буквы действительно начинают прорисовываться и складываться в слово Fiori! Поворачиваю голову и вижу: вся правая часть площади покрыта цветами – сплошной цветочный базар. Такая встреча с Джордано Бруно.