Андрей Зализняк - Прогулки по Европе [litres]

22 мая. Тренто.

После лекции Даниэла Рицци повела меня в Трентский собор – место Concilio di Trento. Я пришел в столь сильное чувство от того, что я в таком историческом месте, что Даниэла не выдержала: «Да не размахивайте же вы так руками!» На самом что ни на есть почтенном итальянском севере я вел себя прямо-таки хуже южного итальянца.

23 мая. Озеро Гарда.

Автобус из Сирмионе (на озере Гарда) в Верону. Вечереет. Я устроился у переднего стекла и смотрю вперед. И вот вдали показались дома по обе стороны от нашей дороги, и видно, что поля кончаются и дорога скоро превратится в городскую улицу. В самом начале этой улицы поперек нее на высоте второго этажа длинное полотнище с какой-то надписью. Выглядит очень театрально – как декорация к какой-нибудь пьесе Шекспира. Дома классического итальянского контура, нежной окраски, с огромными карнизами – постановщик соблюл стилистику превосходно. Приближаемся, буквы начинают проясняться. И что же? – действительно Шекспир! Надпись читается: VERONA.

19 февраля 1991. Париж. Университет Paris X – Nanterre.

Мадам Жоанне, фактическая начальница русской кафедры, расспрашивает меня о моей жизни, о прошлых посещениях Франции – подробно, сочувственно, даже с материнскими нотками. Разговариваем два часа. Говорю охотно и свободно.

А месяца через три из накопившихся мелких фактиков и словечек вдруг взрывом родилось ясное понимание: да ведь вся эта беседа «по душам» имела ровно одну цель – проверить (и даже точнее: подтвердить) уже готовое мнение, что я связан с КГБ. И, разумеется, мнение мадам подтвердилось. Не может же человек в своем уме разговаривать с новыми знакомыми так открыто и простодушно – ясно, что это тщательно выработанная маска!

Мне в общем-то повезло, что я не догадался тогда же. Трудно даже угадать, каких глупостей я мог бы тогда наговорить или, того хуже, наделать.

Жорж Нива, которому я позднее рассказал об этом, рассмеялся и решительно подтвердил: «Разумеется, проверяла. Она ведь подозревает абсолютно всех».

Но если быть объективным, винить мадам Жоанне особенно не в чем: ведь верно же, что советская власть дважды пустила меня во Францию – в 1956 и в 1967 году. Мое возмущение эгоцентрическое и пустое: почему она, посмотрев на меня и поговорив со мной, не увидела сразу же, что я не тот человек! почему не пришла к выводу, что в моем случае советская власть плохо провела проверку! Но с какой стати я могу ожидать от чужого человека такой степени сочувственной внимательности? Притом на фоне абсолютной парижской аксиомы, что искренность бывает только у дебилов?

Но, конечно, некоторое непосредственное ощущение того, что такое жизнь русских интеллигентов в Париже, я получил. Это адская система всеобщей взаимной подозрительности и недоброжелательства. Рассказы о бешеной вражде Максимова и Синявского и тому подобных вещах, которые я слушал в общем-то вчуже, приобрели для меня некоторую плоть.

Март 1991. Париж.

Нищий в метро просит подаяния: «C'est vraiment pour un restaurant!» (это правда же на ресторан!).

Тоже в метро. Лысый, лет 35: «Je m'appelle Vladimir. Je suis d'origine russe. Je joue de la balalaïka dans les métros et les RER, parce que j'ai perdu mon emploi» (меня зовут Владимир; я русского происхождения; я играю на балалайке в поездах метро и RER, потому что я потерял работу). Французский выговор чистый.

Из запомнившихся парижских афиш:

Découvrez les joies du capitalisme (откройте для себя радости капитализма).

Dépêche-toi, la vie bouge! (поспеши, жизнь не стоит на месте).

Mon look d'enfer, mes pieds sur terre (мой вид сражает насмерть, мои ноги на земле) – крепенькая самоуверенная красотка.

Merci aux hommes d'aimer les femmes (спасибо мужчинам за то, что они любят женщин) – дамочка с цветами.

Merci aux femmes qui s'arrêtent de courir (спасибо женщинам, которые делают остановку в беге).

Среди моих студенток есть феноменальный лингвистический талант: Julie Groen (наполовину датчанка, Grøn). 7 марта она самостоятельно нашла правильную интерпретацию грамоты № 589, а именно, разгадала нечи ѧлти. 11 апреля без малейшей помощи безупречно правильно разобрала замъке кѣле двьри кѣлѣ в грамоте № 247! Но разговаривать с ней очень непросто. Например, я спрашиваю на занятии: «Caroline, как вы произносите слово 'Кувейт'?» (Это в феврале, в дни, когда газеты и радио переполнены этим словом.) – [kowεt]». – «А вы, Julie?» – «Je ne le prononce pas du tout (я его вообще не произношу)».

У меня бывают занятия, на которые приходит одна Жюли. И тогда можно проводить занятие на таком уровне, который в обычном случае немыслим. Мне не очень ясно, впрочем, допускаются ли занятия с одним слушателем университетскими правилами. Во всяком случае однажды во время такого занятия дверь аудитории довольно резко открылась и вошла одна из дам с русской кафедры. Я спросил, что случилось. – «Я проверяю, нет ли в этой аудитории трещин на потолке».

12 марта. Меня вызывают в администрацию университета Париж-Х и заявляют, что я должен им принести из своего консульства справку о том, как зовут моего отца и мать. Отвратительный шок: я приложил все свои усилия к тому, чтобы моя нога не ступала на порог советских учреждений за границей; и вот сейчас французская бюрократия, которая на словах против советской системы, обнаруживает свою истинную единокровность с советской бюрократией и с советской системой надзора за людьми. Справка из консульства явно нужна только для того, чтобы проверить, не вызываю ли я недовольства собственных властей: если да, то они мне никакой справки не дадут. Ни для кого не секрет, что главный прием слежения за своими соотечественниками у посольских – заставить их по какому-то ни было поводу прийти в посольство или консульство. А там уже своя территория и свой разговор. И вот меня загоняет туда французский университет – под издевательски нелепым предлогом!

Я понимаю, что такую справку мне в консульстве скорее всего дадут; может быть, даже (хоть и не очень вероятно) без особых унижений. Но оскорбительность и циничность всей ситуации столь велика, что мне ясно: в консульство я все равно не пойду, что бы из этого ни последовало. Я отвечаю: «Как зовут моего отца и мать, я знаю и готов вам сообщить. А в консульстве этого как раз не знают». Дама в канцелярии меряет меня ледяным взглядом и дает понять, что аудиенция окончена.

Кара наступила не сразу; она оказалась банальной и в высшей степени характерной: из шести месяцев, на которые я был приглашен, мне заплатили только за три. Про три остальные мне было сообщено, что у меня недостает какой-то необходимой формулировки в визе. Жозе Жоанне объяснил мне тогда: «Что же вы хотите? Вы же их рассердили!» А то ведь я тогда еще мог поверить, что дело действительно в визе. Такой получился хороший урок на все ту же тему «правда ли, что все зло для частного человека только от советской власти».