Андрей Зализняк - Прогулки по Европе [litres]

С ужасом думаю о том, что через час моя вторая лекция, а у меня уже совершенно подкашиваются ноги и изрядный дискомфорт в груди. Пытаюсь сказать что-то жалобное сопровождающим. «Ну, это не проблема! Идемте». И ведут меня в еще один подвал (как я понял позднее, просто их любимое кафе). Происходят какие-то переговоры, после чего мне приносят на донышке крошечной чашечки чуть-чуть чего-то почти черного. Не ожидая никаких разъяснений, я выпил, как всякое лекарство, залпом. Эффект был такой же, как со стаканчиком от Азазелло у мастера. Внутри меня что-то взорвалось, белый свет померк, язык отнялся. Кажется, ко мне бросились с водой. Постепенно жизнь все-таки вернулась. А на лицах окружающих была написана гордость.

И это зверское лечение действительно помогло: вторая лекция в 15 часов (для лингвистов, о древне-новгородском диалекте) прошла успешно. Но после нее полностью охрип. На сей раз уже решительно бросился в гостиницу и проспал мертвым сном до 11 вечера.

После этого, однако же, захотел еще прогуляться по вечернему городу и позвонил Пиккьо, живущему в той же гостинице. Он реагировал почти свирепо: «Погулять в 11 вечера?! Ни в коем случае! Самоубийц и без вас хватает!»

Красоток-аспиранток у Пиккьо не одна, и в четверг меня уже развлекает Марина ди Филиппо. У нее машина. «Куда поедем?» Выбираю Везувий и Помпеи.

Склоны Везувия покрыты желтым и красным – цветущим дроком (ginestra) и маком. Ginestra вдоль серпантинного подъема удивительно нежна и так соответствует какому-то априорному представлению о красоте Италии. Прошу Марину остановиться – чтобы сфотографировать и понюхать. Запах удивительный, очень тонкий.

(С чувством рассказываю потом об этом Джорджо Цифферу. Он улыбается. Подходит к полке и достает томик: Леопарди, стихотворение «Ginestra на склонах Везувия». «Это у нас хрестоматийное».)

До самого верха Везувия автомобильная дорога все-таки не доходит. Поднимаемся пешком. Следы цивилизации, увы, слишком обильны: склон у вершины довольно плотно покрыт жестянками и бутылками. Но вид сверху такой, что об этих мелочах забываешь. Неаполитанский залив виден весь целиком. Яркое солнце и легчайшая дымка. Неаполь – широкая оранжевато-розовая полоса вдоль дуги берега. Ближе к нам полоски поменьше – Геркуланум, Кастелламаре; вдали еле видимое Сорренто; на горизонте Капри.

Кратер в совершенно спокойном состоянии. Но все равно впечатляет какой-то угрюмостью и дикостью форм по контрасту с окружающим туристским раем. И невольно домысливаешь, как выглядела эта ныне холодная лава.

Марина отвозит меня вниз к Помпеям и уезжает. Впадаю в океан туристов. Но если постараться, можно все-таки отыскать и почти безлюдные закоулочки. Особенно притягательны улочки с табличкой «Проход воспрещен». Они по пояс заросли буйными травами, здесь полная тишина, жарко, в дальнем конце улочки чуть виднеется мягкий контур Везувия, и над всем этим нежный запах ginestr'ы.

14 мая. Венеция.

Маленькое почтовое отделение в переулочке. Почему-то скопилось довольно много народу – человек шесть. Пожилой господин брезгливо смотрит на стоящих впереди него женщин и чуть отстраняется – он не хочет быть членом очереди. У окошечка какая-то задержка, дело затягивается. Господин не выдерживает и восклицает: «Что такое! Почему я должен здесь ждать! Sono veneziano!»

15 мая. Тревизо.

Я живу здесь в гостинице Al Cuor, очень скромненькой. Хозяин – жовиальный средиземноморский балагур, с юмором и блеском. Спрашивает меня, какой я профессии? Говорю: «Professore». – «Ну это уж извини, этого никак не может быть». – «Почему?!» – «Потому что никогда, ни в коем случае, ни при каких условиях, никакой профессор не остановился бы в моем заведении!»

18 мая. Венеция.

Анюта, Туровский, Боря в Fondazione Levi. Утро. В комнате вольный беспорядок. Вдруг резкий стук в дверь и голос служительницы возвещает: «Polizía!» – «Ну вот, уже!» – думает Анюта. Быстро перебирает в уме возможные причины, по которым ее должна покарать полиция. Их оказывается немало – российский человек ни в какой момент не может чувствовать себя полностью чистым перед полицией. С ужасом оглядывает беспорядок в комнате – но убирать уже поздно. Делать нечего, приходится открывать. На пороге служительница со щеткой и тряпкой: pulizía (уборка).

В моей комнате меня ждет пакет. «Это вам прислали подарок», – объясняет горничная. Раскрываю: «Fondamenta degli Incurabili» Бродского от Ремо Факкани. С согласия Бродского издано в итальянском переводе раньше, чем в оригинале.

27 сентября 1991. Берлин.

Оказываюсь в Берлине проездом из Швеции. Встречает Мирьям Бек. Перед посадкой на поезд Берлин-Москва ведет меня в магазин, чтобы мне привезти в Москву как можно больше еды. Нахватываю огромное количество разных упаковочек, пакетиков, баночек, пластиковых корытец. Мирьям смотрит на эту гору и хочет что-то сказать, но колеблется. Потом все-таки решается: «Мне кажется, вот это, это и это надо бы сменить». – «А в чем дело?» – «Видишь ли, ты, наверно, не смотрел на этикетки; а это все «легкое» (leicht). У нас ведь теперь почти все покупают leicht. А в Москву, я думаю, все-таки лучше жирное…»

Февраль 1992. Констанц.

Огромный плакат на стене здания: Die schönsten (самые красивые) – остального не видно: заслоняют стоящие люди. Подхожу поближе: захотелось посмотреть, какие красотки считаются die schönsten в Швабии. Тут люди отходят, и я вижу продолжение: %!

Август 1992. Кунгэльв (под Гётеборгом).

Так называемая «школа» под названием «История русского языка в новом освещении»: происходят полудоклады-полууроки. Например, Стенсланд разъясняет систему древнерусских акцентных и иных надстрочных знаков. Я знакомлю публику с берестяными грамотами – разумеется, с самыми развлекательными, вроде № 43: … да пришли сороцицю сороцицѣ забыле (да пришли рубашку – рубашку забыл). С живостью слушают рассказ о грамоте № 607/562, которая составилась из двух кусков, найденных с интервалом в пять лет: жизnобоуде погоублеnе оу сыуевиць nовгородьске смьрде(Сычевичами погублен Жизнобуд, новгородский смерд).

По вечерам бывают различные номера сверх программы. Так, 24-го публике предстоит развлечение из категории боя быков – мой диспут с Бьёрнфлатеном о том, была ли в Новгороде вторая палатализация. К сожалению, мое самочувствие все время не из лучших, приступы случаются уже довольно часто. Мрачно думаю о том, что может приключиться у доски во время такого стрессового занятия, как словесное сражение. Сказал даже Свену Густафсону, что хорошо бы отменить бой. «Ну что вы! – говорит он, – как же можно? Публика так предвкушает!»

Первым говорит Бьёрнфлатен (по-английски); он огромен, медведист и совершенно роскошен. Говорит хорошо, ярко, в тональности furioso. Я дергаюсь при наиболее острых поворотах, и довольно скоро начался-таки приступ стенокардии. Полез за нитроглицерином, стараясь, чтобы было незаметно для окружающих; вроде бы помогло. К счастью, Бьёрнфлатен говорил еще довольно долго, так что к моменту, когда пришла моя очередь идти к доске, я уже успел более или менее прийти в себя. По ходу собственной речи постепенно увлекся и как-то забыл про риск. В какой-то момент перешел с английского языка на русский. Спектаклем публика, как потом говорили, осталась довольна.