Владимир Дружинин - В нашем квадрате тайфун

Латинские буквы образуют редкие оазисы — это указатели бензоколонок с заморским горючим — «Шелл», «Мобильгаз» — да призывы матросских баров. Иероглифы смущают приезжего своей полнейшей загадочностью. Ведь только что было все предельно понятно там, на портовом причале, среди друзей. А тут… И догадаться немыслимо, что означают чаинки-шифры.

Сквозь многоцветную пургу постепенно проступают потоки пешеходов, автомашины, велорикши, здания. В центре Иокогамы постройки гладкостенные, из камня и бетона. Но вокруг них совсем-совсем особый город.

Есть города-крепости, города-казармы, города, выросшие вместе с фабрикой, с пристанью. Этот же город возник как рынок и в основном остался им. Сгусток серого камня в сердцевине Иокогамы окружен неоглядным морем свинцово-темной черепицы, деревянными домиками в один и два этажа, образующими сплошные рыночные ряды. Или нет, скорее, ярмарочные — такова пестрота вывесок и товаров. Каждый домик-магазин выставил козырек, и все они слиты в нескончаемый навес.

— Дождь тут не страшен, — говорит кто-то.

В автобусе становится шумнее. Вначале мы притихли, огорошенные новизной невиданной Японии. Теперь вопросы точно прорвали плотину. Девушка-гид едва успевает откликаться. Да, в дождь хорошо. Можно пройти весь город и остаться сухим. Да, дождей много, льют летом и зимой.

— Ой, что это? Длинное, желтое, на шесте, вроде рыбы… Эх, проехали!

— Смотрите, смотрите, справа… Канат, а на нем белое… клочки бумаги, что ли…

— Армяне в Японии есть?

Туристы из Еревана держат наготове блокноты, ожидая ответа, — им хочется увидеть заграничных армян, рассказать о Советской Армении.

Игорь Петрович не задает вопросов. У него два аппарата, для цветной и обыкновенной съемки, и он, высунувшись из окна, то и дело пускает в ход один из них. Вид у него крайне озабоченный.

— Как называется эта улица? — вдруг выпаливает он.

Улица никак не называется. Кварталы — те имеют названия или номера, а улицы в Японии, как правило, безымянны.

Автобус между тем уже не мчится, он проталкивается сквозь давку. Во мне вдруг обострилось желание выскочить из него, смешаться с толпой. Ведь пока едешь, чувствуешь себя зрителем в кино. Мучительно хочется покинуть катящийся зал, стать пешеходом.

Лишь после обеда мы освободились от жестких пут расписания и разбрелись по городу. И тут я, сделав первые шаги, растерялся. До чего же легко заблудиться здесь, на улицах, не имеющих названия, среди немых иероглифов! К тому же они досадно одинаковы, эти улицы. Те же навесы, те же ряды телеграфных столбов, кажущихся высокими рядом с низенькими домами. А дома не то что однотипны — нет, но типы здания равномерно повторяются на каждой улице. Вот одноэтажный дом, напоминающий по форме барак. Вот двухэтажный, оштукатуренный, второй этаж в виде грузного куба-мезонина с одним окном.

Как же, однако, не потеряться? Гид отыскался, правда, безмолвный: на углу прибит план района. Перед ним старушка в кимоно и шофер такси. Эге, не легко и местным жителям! Отлично, значит дорогу обратно я найду.

Каждый ларек зовет вас. Передняя стена домика раздвинута, все содержимое лавки можно окинуть одним взглядом. Выбирайте!

Купите яблоки, бананы, апельсины с южных островов. Купите шорты — короткие холщовые штаны, купите темные очки — ведь наступает лето! Возьмите зонтик из промасленной бумаги — скоро хлынут дожди!

Голубеют и зеленеют веера. Их тут же мастерят два японца, один молодой, другой пожилой, с реденькой острой бородкой. На верстаке четырехслойные, в складках, полосы бумаги. Пожилой японец берет полосу, сжимает как гармошку, потом поднимает пучок бамбуковых ребрышек и виртуозно, одним движением, вгоняет всю обойму в пространства между слоями бумаги. И развертывает веер. Молодой японец расписывает его. Под кисточкой с тушью стремительно возникают очертания горы Фудзи.

Веера в разную цену. Есть дорогие, шелковые: белый веер — для невесты, золотой или серебряный — для жениха. Веер черный — мужской, веер цветной — женский.

Прохожие идут мимо. Никто не прикасается ни к лазоревым подтяжкам, ни к вазам, покрытым тончайшим орнаментом. Здесь вперемежку убожество фабричных товаров, часто привозных, и шедевры народного искусства, не желающего отступить.

Под навесом звонко раздается стук сандалий. У пожилых старомодные, деревянные — «тэта». Не так громок шаг в фабричных, на микропористой резине. Родившееся в автобусе ощущение, что я вижу цветной кинофильм, еще томит меня. Оно исчезнет, когда я встречу собеседника. Но где он? Наконец, желание заговорить становится непреодолимым: я останавливаюсь перед продовольственной лавкой и робко спрашиваю:

— Кто-нибудь говорит по-английски?

Здесь на редкость много покупателей — целых два. Один из них, бритый, седой, в черном кимоно, приценивался к куриной ножке. Торговец держал ножку и поворачивал ее, а старик опускал руку в карман, вынимал и кряхтел. Другой покупатель, средних лет, в черном костюме, с узеньким по моде галстуком, повернулся ко мне. Да, он говорит по-английски. Откуда приехал мистер?

Я сказал.

— О, вы с парохода!

Тут и старик заметил меня. Взглянув искоса, он вдруг перестал торговаться, извлек деньги, с достоинством отсчитал и ушел. А мой новый знакомый смущенно улыбнулся:

— Он не хотел брать, знаете. Ученый человек, педагог, но получает мало. Если бы не вы…

Я сообразил, что произошло. Японец отдал деньги, чтобы не показать иностранцу свою бедность. Фу, неприятность! Из-за меня человек вошел в расход.

Японцы почувствовали мое состояние. Деликатно, без слов, одними улыбками, они принялись ободрять меня. Ничего, мол, ужасного! Не стоит обращать внимания!:

…Шагаю по улице рядом с живым японцем и молчу., Вот беда: на теплоходе я придумал пропасть глубокомысленных, метких вопросов. Где же они? Анкета, заготовленная для первого встречного, вся выскользнула из моей головы. Я не догадался даже узнать, сколько стоит злополучная куриная ножка и какую часть учительской зарплаты надо за нее отдать.

— О! — произношу я, притрагиваясь пальцем к шелковому свертку в руке японца.

— Фуросики, — отвечает он.

— Фуросики? — переспрашиваю я.

До меня не сразу доходит, что цветной платок, заменяющий здесь сумку, портфель, — это и есть фуросики. Оно, она — затрудняюсь определить род — почти у каждого прохожего. Фуросики под мышкой, на руле велосипеда, фуросики с книгами, фуросики с едой.

Потом я сообщил японцу, что в Иокогаме легко заблудиться. Он усмехнулся:

— Кое-кто этим доволен.

— Почему?

— Бедняк самовольно соорудит хибарку где-нибудь в глубине квартала. Без номера. Ни на каких планах ее нет. Вы не поверите, налоговый инспектор на самолете летал над городом, высматривал нелегальные дома.