Владимир Дружинин - Без переводчика

С короной, с бородой из пакли, бобовый король и теперь принимает шуточные поздравления, верховодит весельем.

…Наш автобус катится по волнистой равнине. Радио зовет приезжих в намюрское казино, открытое и зимой, попытать счастья за рулеткой. Мелькают за деревьями серые и красные крыши хуторов. Верно, когда великаны сдвигали тут постройки в города, эти дома проскользнули между их пальцами, застряли в ложбинах, у опушек редких рощиц.

На остановке в маленьком городке меня озадачило объявление у входа в церковь. Слова были в общем французские, но как будто оборванные на согласных звуках. Таков диалект валлонцев. Они говорят по-северному твердо, не грассируют, звонко чокают.

Церковь приглашает прихожан на ночные рождественские службы. Других, светских, надписей на валлонском языке я не видел. Нынче, кажется, одни вездесущие кюре поддерживают полузабытую письменность.

А было время, когда валлонский диалект считался вполне литературным. Перед войной умер последний крупный здешний поэт — «валлонский Мистраль» Анри Симон. По звучности и образной силе стиха он не уступает Мистралю — певцу Прованса. Симон много грустил о прошлом; даже стихотворение, воспевающее родную природу, кстати сказать одно из лучших, называется «Смерть дерева».

Валлонский театр существует и сейчас, но пьесы идут на французском языке.

…Радио в автобусе передает сводку погоды. Туманам и холодам конца не предвидится. Поле, взбирающееся на пологий холм, белело от инея. Инеем покрылись бензостанция, руины замка, карусели, брусья, шведские стенки детской площадки для игр и гимнастики.

Крупные поселения стали встречаться реже. Сдается, большой город-Бельгия здесь не так плотен. Саженые лесочки становятся все гуще, поля — все шире.

На дорогах Бельгии валлонской со мной были стихи поэта Мориса Карэма.

Карэму шестьдесят пять лет. При нем писали символами Фрейда, лепетали псевдоребячьим языком дадаистов. Десятки модных течений прошумели и исчезли, а он словно и не заметил их. «Я слушаюсь только своего сердца, — говорит он. — Поэзия не лабораторный опыт и не игра в кубики, — она должна волновать».

Говорят, он один в Бельгии может жить литературным трудом. Его стихи охотно читают. Их издают не только в Париже, но и в Брюсселе. Строки его просты, трогательны, как песня над полями. Валлонцы любят петь. «Человек у нас без песни не вырастет, не станет взрослым», — пишет Карэм.

Так обращается поэт к родному Брабанту.

Нежно любят Карэма дети. Я живо представляю поэта в его саду в кольце ребят. О каких только чудесах он не рассказывает в своих стихах на радость маленьким бланшеттам и пьерам. Ласточки у него учатся арифметике, считая капельки росы на паутинке; улитки эскарго отправляются путешествовать за море; а там, в перелеске, чу, скачет белый конь, богатырский конь валлонских легенд. Обо всем этом я прочитал в книге Карэма «Мачта с призами». Рисунки к этой книге сделаны его юными друзьями.

В поэтическом саду Карэма есть цветы для друзей и есть колючки для алчных, для злых, для тех, кто лицемерит, кто требует наживы и крови.

На остановке за обедом я разговорился с коренастым господином в дорожной куртке из плащевой ткани. Он ел тушеного зайца и запивал пивом.

— Калинка! — произнес он, узнав, что я русский.

«Калинка» и «березка» — самые известные русские слова в Бельгии после «спутника». Русская пляска тут не раз покоряла зрителей. Мой собеседник добросовестно попытался еще выговорить «полюшко-поле».

Оказалось, что он агроном. Репортерская фортуна, значит, от меня не отвернулась.

— Что волнует деревню? О, масса вещей! Если бы еще земля была своя, а то… Ведь в здешних местах только пятая часть фермеров хозяйствует на своей земле, остальные — арендаторы. Да, как их деды и прадеды. У кого арендуют? У помещиков или монастырей.

Я вспомнил статьи буржуазных экономистов, в которых они уверяют, что крестьянину выгоднее взять землю в аренду, чем приобрести ее в собственность. Так он-де более свободен как предприниматель. У него остаются деньги на машины, на модернизацию хозяйства. А не понравился участок, не отвечает новым требованиям — возьми другой. Только плати аккуратно хозяину.

— Легко сказать «плати», — усмехнулся агроном. — А свобода предпринимательства — это вообще чепуха, фикция. Возьмите вы это кафе, в котором мы с вами сидим. Думаете, владелец свободен? Думаете, он может поставить лишний стол, не спросив согласия у патрона? Вряд ли! Какой патрон? Скажем, фирма «Пьебеф».

Он щелкнул по только что осушенной бутылке пива и отставил ее.

— Фирма выдала ему деньги на ремонт, на новую мебель, на посуду, и он в ее власти. Мало того, что он ей должен, — он обязан поить клиентов только пивом «Пьебеф». У него еще договор с винодельческой фирмой. В общем куриная гузка остается от свободы.

Что касается фермера, то у него положение тоже шаткое. Цены меняются, ими управляет конъюнктура. Разорился — уходи.

На своей земле все-таки не так страшно. На своей-то он как-нибудь прокормится… Но и собственная земля не гарантия от бед. Какие будут цены, предугадать невозможно. Устами фирмы, закупающей продукцию фермеров, распоряжается конъюнктура. Часть, впрочем, они продают сами. Чтобы не платить посреднику, несколько фермеров сообща открывают продовольственную лавку в ближайшем городе. Изо всех сил стараются обойтись без батраков, трудом своей семьи. А это возможно только в том случае, если хозяйство механизировать. Покупаются в рассрочку автопоилки, овощерезки, доильные аппараты.

— Есть у меня знакомый фермер. Работников — он да жена, а держит шестьдесят коров, семьдесят свиней. Рычаги, кнопки, конвейеры… Словом, маленькая фабрика. Батраков нанимают только в самое горячее время, когда поспевает люцерна или пришло время убирать корнеплоды. Но долгов за этой фермой… И за автомашину надо вносить, и богатому фермеру платить за пользование трактором, молотилкой, и банку для погашения ссуды. Трудно, конечно! Богатому фермеру, тому легче: ведь чем крупнее механизированное предприятие, тем оно доходнее. А им… Хорошо, сейчас наш салатный цикорий берут за границей. Ну, засадили они порядочный кусок земли. А вдруг зря? Небольшая встряска на бирже, и все полетит к черту. А жаль было бы: хозяйство у них — чудо! Мой зять — человек толковый.

— Зять?

— Ну да, разве я вам не сказал? Два года, как увел у меня дочь, проказник, утащил в деревню.

— Не скучно ей?

— Привыкает. Город рядом, пятнадцать минут на автобусе… Да ведь скотину не бросишь. Ну ничего, она училась на агрономическом, ей нравится заниматься хозяйством.