Владимир Полозов - Ногинск – Богородск. 100 историй

Елагины жили в большом трёхэтажном доме на углу Нижней улицы, одной стороной напротив Богоявленского собора, другой – напротив небольшого дома Григория Дмитриевича Куприянова. Во дворе, в протяженном здании вдоль берега Клязьмы размещался один из фабричных корпусов.

Дом Анисима Фёдоровича по фасаду был двухэтажным с высоким парадным вторым этажом, с балконом. Тыльная часть дома завершалась низким третьим этажом, в котором жили дочери. По молодости ими практиковались сидения на балконе до зари в обществе куприяновской молодёжи из противоположного дома. Всё это было вроде как бы тайной, но на самом деле хорошо известно Анисиму Фёдоровичу, жившему в первом этаже и пользовавшемуся донесениями сторожа. К утреннему восьмичасовому чаю нужно было обязательно показаться в бодром виде, что не всегда удавалось и вызывало иронические замечания отца. Балкончик чаще других посещал Николай Григорьевич, тоже весельчак и балагур, и поговаривали о свадьбе. Но Надежда Анисимовна вышла замуж за более серьёзного Сергея Григорьевича. Отец стремился увеличить размеры предприятия и наделы сыновей-наследников, поэтому дочерям в приданое давал по 5000 руб. (разумеется, кроме белья, тканей, икон и некоторых драгоценностей) и на этом ограничивался..

Анисим Федорович был замечательный, напористый хозяин, стремившийся украсить место, в котором жил, т.е. много старался на благо города, за что впоследствии был избран сначала почётным гражданином, а потом городским головой и удостоился шпаги. Он отличался образцовым трудолюбием, честностью, строгой христианской жизнью, твёрдыми убеждениями и неусыпной деятельностью во благо Богородска и местных обществ. Своею примерной честностью в торговле он приобрёл уважение и в Москве. Являясь в течение 25 лет ктитором Богоявленского собора, перестроил его, улучшил дома причта и обнёс владение каменной оградой. Его энергии и трудам город обязан устройством женской прогимназии и городского училища на углу парка. Много лет он попечительствовал над прогимназией. Немало порадел Анисим Фёдорович и на пользу заключённых, прослужив директором попечительного о тюрьмах Комитета беспрерывно 34 года, и 19 из них был его казначеем. Из личных же средств построил и пожертвовал городу «Богадельню имени Почётных граждан Елагиных» и завещал сыновьям и внукам содержать её. Здание это сохранилось и выходит по диагонали от Елагинского дома на тот же перекрёсток нынешних Рабочей и Патриаршей улиц.

За свои труды Анисим Федорович был Высочайше награжден золотыми медалями на Аннинской и Владимирской лентах. Угловой Елагинский дом на Нижней улице по гостеприимству выполнял роль центра города. В нём десятки лет останавливались все высшие лица, приезжавшие по какому-либо случаю в Богородск.

Есть воспоминания Федора Сергеевича Куприянова, внука Анисима Федоровича Елагина о дедушке. Они неплохо дополняют образ владельца дома…

«В двенадцать часов после свистка, когда рабочие расходились на обед, мы шли в зал и смотрели в окно (но так, чтобы нас не было видно), как на обед идет дедушка Анисим Федорович – мамин папа. Был он невысокого роста, довольно широкий, с совершенно белой головой и такой же белой, большой пушистой бородой. Одет он был в черное пальто, покроя широкого сюртука, в картузе. Шел тихо, немножко согнувшись и опираясь на деревянную палку желтого цвета с серебряным круглым набалдашником. Иногда в хороший летний вечер я его видел с другой стороны улицы, сидящим у ворот своего дома на скамеечке, упершегося на палку. Мы иногда навещали дедушку, конечно, идя туда в сопровождении старших. Встречал нас Карпыч, дедушкин камердинер, высокий худой мужчина, пожилой, с белой небольшой круглой бородкой и лицом в морщинах. Был он одет всегда в сюртук, который сидел на нем, как на вешалке. В свое время он был ему впору. Карпыч докладывал о нашем приходе, и мы шли к дедушке в комнату, она была угловой в первом этаже. Проходить в нее надо был через столовую, где на тумбочке всегда стояли два графина – один с водой, а другой с квасом. Квас у них всегда делали с мятой, чего у нас не бывало. Комната у дедушки была большая, два окна на улицу и два в переулок. Как войдешь, слева у стены, стоял большой деревянный с кожаной обивкой диван, рядом заветный ореховый шкаф, далее тяжелые деревянные стулья, обитые кожей, с мягкими сиденьями под стать дивану. По правой стене стояла шифоньерка, на ней лежали газеты, у правой стены находилась и большая дедушкина кровать. Чистота была идеальная. Дедушка всегда встречал нас у входа в комнату. Мы говорили приветствия, спрашивали о здоровье и целовали руку. Поговорив немного, дедушка направлялся к шкафчику, вынимал оттуда пакетики и наделял нас вяземскими пряниками и черносливом. Пряники были замечательные, таких теперь не делают. Пробыв малое время, мы благодарили дедушку, желали ему доброго здоровья и уходили. Карпыч провожал нас до входных дверей.

Мы не очень любили дедушку. Почему? Даже трудно сказать, пожалуй, он был суховат, а ребята это чувствуют сразу.

Еще воспоминание о дедушке у меня осталось, когда его «соборовали». Мы не знали значения этого слова, но по разговорам старших понимали, что это очень серьезное дело, и применяется это таинство в исключительных случаях, когда уже жизнь человека подходит к концу. Наверное, как и все дети, я уже тогда был крамольником. У меня и тогда стоял вопрос, почему молят Бога только о богатых? Потому что у бедных нет денег, чтобы позвать батюшку, и негде повернуться с иконой? Вопросы бродили в голове, но ответа на них, конечно, сам дать не мог, а спрашивать не хотелось – чувствовал, что с такими вопросами к старшим обращаться нельзя. Пришли мы к дедушке в комнату. Там уже было много народа, конечно, самые близкие, но кто именно, не помню. Дедушка сидел в кресле, весь белый, какой-то сияющий, но слабенький-слабенький. Потом пришел отец Константин – соборный протоиерей, с ним двое или трое служителей клира. Принесли икону, очень узкую и очень длинную, с изображением во весь рост святого. Я в соборе такой иконы не видел и после долго ее искал, наконец нашел – она стояла в правом приделе в простенке между окон. А какой святой – я забыл. Началась служба. Недлинная. Потом дедушку мазали елеем и при этом что-то читали. Служба кончилась, все тихонечко разошлись. Дедушку положили на кровать. Через несколько дней он умер. Похороны дедушки мне вспоминаются, как что-то очень торжественное и интересное, даже срывается слово «веселое», хотя это не так. Но во всяком случае, это было из ряда вон выходящее событие, особенно в нашей спокойной ритмичной жизни. Приходило много народа, тетей, дядей, которых мы никогда не видели, о которых даже не слышали. Приехало и много молодежи – двоюродных сестер и братьев. Дедушку положили в гроб и поставили во втором этаже в зале. Приезжало много священства, и служили панихиды. Приезжали из Бирлюков, из Павлова, из Введенской пустыни и еще из многих мест. Молодежь под управлением морозовского дьякона Ивана Николаевича Сокольского (он был свой человек) организовала хор, который очень украсил все службы. Было очень торжественно. Дедушка умер восьмидесяти с лишним лет, так что особой грусти и слез не было, и во всем чувствовалась какая-то легкость вместе с торжественностью. Такое оживление царило три дня, пока дедушку очень торжественно не отпели в соборе в присутствии большого количества священства и провожающих. Потом предание земле на Тихвинском кладбище, где за железной оградой в рядок стояли памятники над дедушками и бабушками, давным-давно усопшими. Могила дедушки была крайняя, и после мраморный памятник поставили над ней самый высокий. С кладбища вернулись все усталые – шутка сказать, обедня и отпевание продолжались, наверно, часа четыре, а с кладбищем и больше. Расселись за поминальные столы; нас, ребят, посадили в дяди Ванину (Ивана Анисимовича) спальню. Там стоял большой стол, и нас набралось порядочно, мы были с нянюшками. На столе стояло много всего, но наше внимание, привлекла фруктовая Ланинская вода. Это был замечательный напиток: когда открываешь пробку, из бутылки идет дымок, когда наливаешь в бокал, снизу поднимаются пузырьки, а когда пьешь, то газ бросается в нос. Мы очень быстро распознали, какая вода вкуснее, и на нее налегли, а вкуснее всего была лимонная, потом черносмородиновая. Перед каждым прибором стояло по три рюмки разной величины и цвета и фужер. Было очень нарядно. За этим столом я впервые познакомился с Колей Елагиным. Я знал, что он был бойким, но тут он вел себя слишком шумно, даже дядя Ваня Анисимович приходил, чтобы немножко утихомирить его, и чтобы шуму было поменьше. Шум же на конце стола, где сидели более старшие, объяснялся просто: они выпили портвейну, и Николаша чуть ли не стал показывать фокусы. Конечно, потребовалось навести порядок. К вечеру все кончилось, и большинство разъехались по домам. Но кончилось не совсем. Отмечался еще девятый день, потом двадцатый и затем сороковой. Народу присутствовало поменьше, службы были покороче, а поминки даже подлиннее. Устраивали большой помин и в годовщину, и народа собралось тоже много».