Евгений Петропавловский - Абхазия. Осенний трип

– Что, не отдают долгов?

– Иногда отдают, а иногда – нет.

– Зачем же вы отпускаете им под честное слово, если не отдают? Это же бизнес, так нельзя.

– А куда денешься. Это ведь всё наши, местные: не дашь – обидятся. У людей сейчас денег мало.

– А как же туристы?

– Туристы, конечно, платят. Но их у нас совсем мало…

Да уж, давно миновали времена, располагавшие служителей муз беззатейливо рифмовать нечто в духе строк сухумчанина Иосифа Новодворского:

Ныне экскурсантов здесь не видать. Народа на улице вообще было негусто. Да и автомобилей в центре города не то чтобы мало, однако мест для парковки имелось достаточно. У нас подобное даже в самом заштатном райцентре в последнее время встретишь нечасто.

А погода стояла солнечная, ласковая. Вполне ещё курортная, невзирая на середину октября. «Экий бархатный сезон, – подумалось мне. – Вечером надо обязательно сходить на море».

Оставив Веру и Амру дожидаться чебуреков и лавашей, мы с Андреем отправились в расположенный поблизости продовольственный магазин. Набрали бутылочного пива: «Assir» и «Сухумское» – вот и вся местная номенклатура, которая имелась в наличии. Зато когда приблизились к витрине с чачей, глаза мои разбежались в разные стороны, столь богатым оказался ассортимент. Воленс-ноленс пришлось прибегнуть к помощи моего спутника:

– Посоветуй, какая будет достойна нашей компании.

– Да вот, бери «Дурипш». Хорошая чача.

– Сто восемьдесят рублей за бутылку. Нормально, таких цен у нас даже на палёнку давно не увидишь.

– Это же Абхазия.

– Апсны, как есть Апсны!

– Вот именно.

***

Через полчаса мы были уже дома: сидели за столом на балконе, ели большие сочные чебуреки и запивали их пивом. Андрей нахваливал «Assir».

– А «Сухумское» – так себе пиво, мне не очень, – говорил он. – Вот «Assir» – это да, это вещь!

Я поддерживал тему:

– Ну, мы же должны все местные напитки попробовать. К слову, мне и «Сухумское» неплохо заходит. Вполне ординарное пиво, но плохим его никак нельзя назвать.

Толик придерживался аналогичного мнения:

– Действительно, нормальное пиво.

Амра настороженно ворчала:

– Начинаете с пива, а вечером продолжите чачей.

Вера предупреждала:

– Смотрите только не сидите сегодня всю ночь, как вчера. А то из-за вас снова никто не выспится. Мало вам дня – переливаете из пустого в порожнее, когда порядочные люди должны видеть уже десятый сон.

– Какое из пустого в порожнее?! – возмущался Андрей. – Да ты знаешь, как мы содержательно поговорили? Да мы за ночь такие пласты успели поднять!

Все принялись дружно реготать, хлопая себя по бокам и указывая пальцами на нас с Андреем:

– Ха-ха-ха, пласты они поднимали!

– Вглубь бурили, ха-ха-ха!

– Докопались до протерозоя, гы-гы-гы!

– До архея добурились, ха-ха-ха-ха-ха!

Так с шутками-прибаутками мы завершили трапезу. Затем Андрей отлучился по каким-то хозяйственным делам. А я, Толик, Вера и Амра решили прогуляться по окрестностям.

Сказано – сделано. Мы вышли за калитку; миновали переулок и направились вверх по улице Услара…

– Улица Услара… – сказал я. – Это ведь, наверное, в честь какого-то местного деятеля улицу назвали.

– Наверное, – согласился Толик.

– Надо будет посмотреть в Интернете…

Позже, не забыв о своём намерении, я действительно посмотрел. К своему удивлению выяснил, что генерал Пётр Карлович Услар, российский лингвист и этнограф, является создателем абхазского алфавита на основе кириллической графики. Вот как! А я-то прежде полагал, что пальма первенства на этом поприще принадлежит Дмитрию Гулиа. Ан нет: оказывается, основоположник и – разумеется – классик абхазской литературы имел предшественника; просто, идя по стопам Услара, Дмитрий Иосифович разработал свой, более аутентичный алфавит, коим ныне и пользуются в Абхазии.

…Вскоре наш подъём наверх завершился; заодно закончился и асфальт под ногами. Теперь мы шагали по этакому плотно утоптанному городскому просёлку (да простят меня филологи за сие подобие оксюморона), извивавшемуся то вправо, то влево. Чем дальше, тем более приземистыми и неказистыми становились дома; тем обширнее и запущеннее выглядели подворья и сады. Во многих местах к обочинам подступали густые заросли мимозы.

– Однажды мы приехали сюда, когда мимоза стояла вся в цвету, – поделился воспоминанием Толик. – Неповторимое зрелище.

– Красота неописуемая, – подтвердила Вера. – Но чтобы это увидеть, надо оказаться здесь в феврале. Правда, зимой погода в Абхазии противная: сыро и ветрено.

– Ничего, нам погода не помеха, – бодро заметил я.

– Но лучше всё-таки когда тепло, – сказала Амра.

Затем нам стали попадаться сады и вовсе одичавшие, а дома – нежилые, оставленные хозяевами. Иногда на пути встречался пребывающий в запустении недострой. Свернув на бетонное перекрытие вросшего в грунт цоколя одного из таких недостроенных зданий, мы неожиданно вышли на край нависавшей над кварталом кручи, с который открывался вид на весь Сухум. Проще представить, нежели передать словами это чертовски красивое зрелище: город с высоты птичьего полёта! Здесь было трудно удержаться от искушения пофотографировать и пофотографироваться на фоне величественного экотопа в лучах склонявшегося к закату южного солнца. Мы и не удержались, естественно.

А ещё вспомнился Мандельштам, который в апреле 1930 года отдыхал с женой на даче Совнаркома Абхазии. Прогуливаясь по Сухуму, Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна любили – вот так же, как мы теперь – взобраться на верхотуру и любоваться городом, расстилавшимся у них под ногами. Позже поэт вспоминал:

«Сухум легко обозрим с так называемой горы Чернявского 5 5 Гора Чернявского – ныне Сухумская гора. Называлась так по имени купца, который приобрёл её и вырубил на горе лес. или с площадки Орджоникидзе. Он весь линейный, плоский и всасывает в себя под траурный марш Шопена большую луговину моря, раздышавшись своей курортно-колониальной грудью.

Он расположен внизу, как готовальня с вложенным в бархат циркулем, который только что описал бухту, нарисовал надбровные дуги холмов и сомкнулся».

Что до траурного марша Шопена, то нас это определённо не касалось. Просто на рубеже тридцатых годов сюда в межсезонье приезжало много туберкулёзных больных, оттого в упомянутую пору похоронная музыка звучала здесь довольно часто – вот и замкнулся гештальт в сознании поэта накоротко, в одному ему свойственной творческой манере (пожалуй, даже пророческой). Лично я позывов ни к чему подобному не ощущал, и образ Сухума поныне сохраняет в моей памяти куда более оптимистические черты. К тому же ни «линейным», ни «плоским» я его не нашёл – скорее наоборот. Впрочем, сколько людей, столько и мнений; да и город за миновавшие девять с лишним десятилетий после приезда сюда Мандельштама наверняка изрядно расползся по горным склонам и кардинально изменил свою стереометрию…