Виктор Джин - Во льдах Никарагуа

Я спросил: где алькальдия, мэрия. Мускулы на губастом лице самбо дрогнули.

Я повторил просьбу, указав рукой в том направлении, где, как мне казалось, находилась мэрия. Получив короткий кивок, я побрел дальше.

Больше по пути никого не встретилось: наступило время сиесты, и город вымер. Пустые улицы сухим языком облизывал ветер.

Вскоре я вышел к заградительным линиям из камней и кусков снятого асфальта. На мостовой виднелись пятна сажи с останками сожженных мотоциклов, а в выемках брусчатки переливалось дробленое стекло. Передо мной предстала главная площадь.

Я проследовал вдоль длинных ступеней Кафедрального собора, вход в который охраняли помутневшие гипсовые львы. Разинув пасти, они проводили меня пустым взглядом. Черные голуби, съежившись, сидели на выступах барельефа и прижимались к фасаду, отчего казались дырами от минометного обстрела.

В этот момент из громкоговорителя на площади завыла сирена. Голуби разлетелись с собора, взмыв в небо. Сирена протяжно вопила, расползаясь по улицам, как при авианалете. Поднимаю голову вслед улетевшим птицам – острые солнечные лучи бьют в глаза. Высоко надо мной, растопырив крылья, висит одинокий стервятник.

Стервятник, не делая взмахов, снизил высоту и подлетел к зданию лимонного цвета по другую сторону парка. Это была мэрия: свежеокрашенная, с чистыми стеклами, а перед дверью наряд военных. Солдаты стояли в тени, наблюдая.

Следую вниз по улице, отсчитывая четыре блока. Перед мостом ко мне выбежал пес с рваным ухом и выпавшим наружу языком. Он замер посреди дороги, в отдалении, глядя в мою сторону. Я нагнулся и подобрал с земли камень. Пес, завидев это, ринулся в низину реки, скрывшись в густых переплетениях бамбука.

Добравшись до указанного места, я долго стучал в дом голубого цвета с частично осыпавшейся штукатуркой. Никто не открыл. Заглянул в окна – дом пустовал.

Это была катастрофа: снаружи оставаться слишком опасно.

Я постучал в железную дверь соседнего дома. Вскоре на двери откинулось смотровое окошко, а в нем появились морщинистые глаза.

Извинившись, я спросил, где живет Йонас. Мужчина рявкнул, чтобы я проваливал из города, и задвинул окошко.

Я снова постучал.

Тот прохрипел из-за двери:

– Мучача морэна и альта. Высокая мулатка.

Я не сдвинулся с места, прислушиваясь к шорохам за дверью.

– В четырех блоках ниже, – добавил голос по ту сторону.

Я шел вниз по улице и думал: четыре блока, отлично. Если старик выстрелит мне в спину, я как раз упаду перед нужным домом.

Дойдя до ворот, я заглянул во внутренний двор сквозь прутья забора. На лужайке стояла мулатка лет тридцати, опрыскивая из шланга лилии.

– Сеньорита… – позвал я.

Когда я вошел в дом, хозяйка предложила стакан холодного сока гуавы. Мы сели на веранде, напротив друг друга, и она строго оглядела меня. Я представился, а она назвала свое имя – Йоа.

Я рассказал, что ищу знакомого – немца. Мы с ним познакомились в кофейном регионе Колумбии. В городе Перейра, если точнее, где мне довелось пожить несколько месяцев.

Пока я говорил, женщина сидела, сомкнув пальцы в замок, и сверлила меня взглядом. Затем что-то в моей истории все же заставило ее смягчиться. Улыбнувшись, она сказала, что я пришел по нужному адресу – это дом Йонаса.

– Полгода назад он уехал на родину из-за волны беспорядков, – сказала она. – Я здесь присматриваю за хозяйством.

Затем добавила, что с ней живет шестилетний сын, но в эти дни его нет.

Дождавшись, пока я допью сок, хозяйка поднялась:

– Ми каса эс ту каса , будь как дома.

* * *

Я занял спальню в глубине дома, остальные пять комнат были заперты. Решетки висели снаружи на всех окнах дома, помимо моего, так как оно выходило во внутренний закуток, где сушится одежда. Здесь витал запах лавандового мыла.

Через черепичную крышу внутрь проникал жар. Слава богу, в комнате был переносной вентилятор. Справа от входа стоял деревянный шкаф, а напротив на полу лежал широкий матрас. Комната включала душ и туалет – идеально для скромного путешественника.

Когда я вернулся в гостиную, то застал бьеху – старуху, которая слушала новостные сводки по радио. Она сидела в кресле, уставившись на приемник, и двигала челюстями.

Я подошел и представился.

Та обратила на меня выцветшие зрачки, не переставая жевать. Ее вставная челюсть издавала глухое постукивание.

Никого не разглядев, бьеха отвернулась к радиоприемнику.

Ужинали мы с Йоа в тишине. Старуха с приходом темноты исчезла в дальних комнатах.

На лужайке застрекотали насекомые, а из дома через дорогу долетала бытовая возня и бряканье посудой. Через открытую входную дверь проникал освежающий ветерок, и я чувствовал, как он ползает под столом.

Приготовленный хозяйкой ужин был прост: черные бобы с маисовой лепешкой и кесийо – кусок белого сыра наподобие тех, что делают в Оахаке.

Возобновив свой рассказ про Колумбию, я надеялся завязать хоть какой-то диалог. Рассказал про прохладные ночи в тропических горах. Но хозяйка не проявила интереса, и разговор зачах. А когда речь зашла про Йонаса, по ее реакции стало понятно, что она плохо знает немца.

Лицо Йоа выглядело уставшим и огрубевшим. Она сидела прямо, держалась строго и напоминала мексиканскую колдунью. От нее веяло запахом мыльной пены. Меня поразили ее пышные волосы, ниспадающие на тонкие коричневые плечи. Эти волосы были жесткими и натянутыми, как леска, но одновременно воздушными, будто их поднимал невидимый ветер. В хозяйке было что-то необъяснимое, зловещее.

После ужина я добрался до своей комнаты и, лишь сомкнув веки, тут же уснул.

* * *

Утром мы пошли в магазин в пяти блоках на восток, огибая баррикады. Их возвели поперек улицы на каждом перекрестке, слепив из кусков асфальта, старых досок и веток поваленных манговых деревьев.

На тротуарах при этом оставалась брешь. Йоа объяснила, что люди утром расчищают проходы, а ночью снова их перекрывают, защищая подъезд к домам. Когда-то Никарагуа была самым безопасным уголком в Центральной Америке, а сейчас приходится выживать: закона нет, действуют правила джунглей.

– На улицах опасно: гвардейцы, воры, мародеры, – она огляделась по сторонам, – особенно гвардейцы.

Затем, понизив голос, добавила:

– Устраивают обыски средь бела дня, бьют прикладами, а некоторых увозят на окраину города. Ты вообще со своим акцентом никуда не суйся, не попадайся людям на глаза. Я видела: ты делаешь заметки – не пиши на улице. Примут за журналиста – плохо будет.