Виктор Джин - Во льдах Никарагуа

Она вытащила ногтями мошку. Поднесла краешек стакана к темным губам, легонько отпив.

– Затем узнала, что он обрюхатил юную девку. Добилась развода. А город у нас католический 2 2 Леон – город набожный, поэтому разводы здесь не жалуют. Так, в 1876 году падчерица немецкого консула Айзенштюка, вопреки воле своей семьи, сочеталась браком с местным тунеядцем Панчо. Тот оказался негодным мужем: выпивал, редко мылся и занимался рукоприкладством. Поэтому падчерица сбежала обратно к Айзенштюкам. Высокопоставленная семья инициировала развод. Но бывший муж не сдался – он подкараулил консула в переулке, дважды выстрелив из револьвера поверх его головы. Оправившись от шока, немец написал жалобу мэру. А зря. Через несколько дней полицейские поймали консула на улице, прилюдно избили и утащили в тюрьму. Учитывая дипломатический статус Айзенштюка, его все же выпустили. Но обидчиков не собирались наказывать. Леонцы считали, что немец неправ и насильно удерживает падчерицу от законного мужа. Даже после официальных нот Германии инцидент в Леоне не был расследован. Через полтора года, в марте 1878 года, к побережью Никарагуа подошла немецкая эскадра из трех корветов – ситуация накалилась. Правительству Никарагуа пришлось извиниться, выплатить 30 тыс. долларов, а местные солдаты салютовали немецкому флагу. Падчерица Айзенштюка под давлением общества вернулась к мужу и жила с ним до 1914 года. , сразу смотрят искоса, – она снова прервалась на глоток. – Я растила Ниньо сама, денег с трудом хватало на еду. Приходилось много работать, брать дополнительные смены. Когда мальчику исполнилось шесть, бывший одумался – сказал, хочет проводить время с сыном. И теперь забирает его на выходные… Мне от этого неспокойно.

Глубоко вдохнув, она повторила:

– Иногда люди просто перестают понимать друг друга.

На ее лице читалась грусть, но уже какая-то иная – легкая, с оттенком привлекательности. Она выглядела раскрепощенной. Казалось, у этой женщины долгое время не было возможности выговориться.

Было уже поздно, когда мы разошлись по комнатам. Перед этим мы пожелали друг другу спокойной ночи. Йоа наклонилась вперед, и мы приобнялись, коснувшись щеками. Запах ее волос ударил в голову, глубоко въелся и еще несколько часов не давал мне уснуть.

* * *

Утром в гостиной раздавались размеренные щелчки: радио отстукивало, как метроном. Спрашиваю у старухи, почему нет вещания. Та молча сидит и потирает ладони.

Я покрутил частоты на радиоприемнике. Сквозь белый шум проскочили слова маринэрос муэртос, мертвые морпехи. Но их тут же сменила тишина, и щелчки возобновились.

На кухне лежало несколько грязных стаканов, и я помыл их. Заметил, что засорилась раковина. Залез под раковину, раскрутил гайку, снял колено трубы, прочистил. Вода стала уходить.

Нужно было постирать вещи. Сложив их в ведерко, я пошел в закуток. Хозяйка возилась там с мокрым бельем. На ее шее висела веревка с яркими прищепками, напоминая венок, какие мексиканцы плетут на диа дэ муэртос – день мертвых. Еще три прищепки были во рту, зажатые губами. Расправив простыню, она высвободила из губ сначала одну прищепку, закрепив на веревке, затем вторую. Действовала она при этом ловко и искусно.

Я поставил ведерко с вещами на цементированную столешницу, где лежали мыло и емкости с порошками.

Йоа промычала, удерживая прищепку ртом, чтобы я оставил грязную одежду – она постирает. Но мне не хотелось ее утруждать. Тогда она приблизилась ко мне, убеждая, что это немужская работа, и потянулась к ведерку. В попытке остановить, я положил ладонь на ее холодное запястье.

Зрачки Йоа расширились, как у испуганной кошки. Оба мы замерли, уставившись друг на друга, сбитые с толку. Среди рядов свежих простыней.

Я не мог оторвать взгляда от ее лица. Большие коричневые зрачки сводили с ума, а намокшие кончики волос дразнили, вились, путались и слипались. Смуглая кожа, покрытая испариной, походила на разогретую карамель. В горле пересохло.

Издалека, со двора, послышался голос. Кто-то звал хозяйку.

Йоа одернула руку и поспешила к калитке.

Встав у окна за занавеской, я наблюдал как мулатка разговаривает у ворот с мужчиной. Тот хотел было пройти внутрь, но Йоа его остановила. Указав в сторону дома, дала понять, что не одна.

Тогда они начали пререкаться. Мне было не рассмотреть лица гостя. Йоа стояла перед ним и что-то живо объясняла, то и дело поправляя спадающие на лоб локоны. Через пару минут мужчина удалился.

* * *

Лопасти вентилятора рубят и перемешивают горячие куски воздуха, которые кружатся по помещению, бьются о стены и раскаленную крышу.

Размеренные щелчки по радио не прекращаются, надоедают, нагнетая напряжение. Как во время блокады.

Сидим молча. Черпаю ложкой рис с красной фасолью. От горячей еды тело вспотело, запиваю холодной водой – и еще обильнее потею. Пролетающие кубы воздуха охлаждают и обжигают одновременно.

Йоа нервно поправляет прядь волос. Тянется к стакану, помешивая лед и мяту. Спящие листики взлетают, обеспокоенные. Лед звякает о вспотевшие стенки стакана. Женщина делает глоток, затем быстро встает. Подходит к радио и выдергивает из розетки. Надоедливый стук прекращается.

Йоа объяснила, что в США заседает конгресс: принимают решение о военном вторжении в Никарагуа. 3

* * *

Вечером жар ослабел и на лужайке снова затрещали цикады. Парой точных ударов я раздробил молотком лед и смешал его с гибискусом.

Йоа сидела на веранде, пытаясь собрать кубик Рубика.

Ставлю стакан с красным соком перед ней на столик, сажусь рядом. Она никак не отреагировала, продолжая вертеть кубик.

Тогда я заговорил.

Рассказал про то, как развелся и остался совсем один. Сжег мосты и улетел в Бангкок.

Чувствовалось, что во всем этом июльском пекле и безнадежности не хватает немного искренности. Йоа слушала, ее пальцы расслабились. Я продолжил рассказ: про джунгли, как пересекал Сахару, как меня чуть не застрелили в Рио. Каждый раз я заглядывал в глаза смерти, и это вдыхало в меня новую жизнь.

Я выложил все как есть: жестко и откровенно. Мулатка внимательно слушала эту исповедь. Не тяжелую, не печальную, а пропитанную благодарностью и благоговением перед жизнью. Ведь теперь я знал, что ничего не было напрасно.

– Не врешь? – она скептически усмехнулась.

– Когда у тебя за спиной долгий путь, можно позволить себе быть откровенным.

Во взгляде собеседницы что-то ожило – так после засухи на испанских полях распускаются маки. Йоа сидела расслабленная, полностью отвлеченная от забот.

Не осталось проблем, бывшего мужа, революции. Только этот момент на веранде.

Я старался вдоволь напиться ожившим блеском ее глаз, прежде чем рано утром покину дом, вернусь на центральную площадь, отсчитаю девять с половиной блоков до места, где сяду в машину до Чинандеги.