Михаил Немо - Либертанго

Вдобавок Максу казалось, что ему совершенно нечем девушку заинтересовать. Не было ничего, принципиально отличающего его от других. Подобно большинству сверстников он окончил школу и продолжает учиться, теперь уже в институте. Он ходит в качалку при местном ДК и обладает в меру развитой мускулатурой (у того же Сани мышцы куда мощнее). Слушает музыку: Гребенщиков, Цой и «Битлы» (все слушают). Играет на гитаре (многие играют). Живет с родителями. У него две руки и две ноги… Разумеется, он обладает уникальным внутренним миром, у него рождаются гениальные мысли. Он тонко чувствует и глубоко понимает… Вот только как это выразить? И кому это нафиг интересно?

По условному стуку служебный вход отперли изнутри, и друзья спустились в подвал, откуда, пройдя бетонным коридором, поднялись к зрительному залу. Чтобы ничего не упустить, они заняли лучшие места впереди.

Спектакль не произвел впечатления: одетая лишь в короткую плиссированную юбку и зажав между ног объемистый тряпичный предмет, «Наташа» пронеслась по сцене, потрясая грудями. В остальном спектакль слишком явно уступал книге. (Роман «Мастер и Маргарита» вышел наконец из подполья, и о нём везде говорили. Спектакль был данью моде – наскоро сляпанная китчевая продукция.)

После спектакля друзья задержались в полуподвальной каптерке, где гостеприимно хозяйничал Санин вечерний сменщик Славик. Он сразу поставил на плитку помятый алюминиевый чайник.

– Чо, интересно было? – Ненамного старше ребят, Славик вел себя авторитетно. – А меня хоть жопой в театр гони – голых баб я не видел?

Почти все пространство каптерки было завалено хламом. В углу находился крашеный облупленный стол, над которым висел другой образец перестроечного китча: оформленный под плакат календарь уходящего 1989-го года. Тычущий пальцем красноармеец на фоне дымящих заводских труб крупными буквами восклицал: «Береги Родину, мать твою!»

– С работой повезло. – В лице Макса Славик нашел благодарного слушателя. – Вон шкаф, видал?

– Видал. Да и шкаф уже виды видал, – в меру способностей балагуря, поддерживал беседу Макс (покосившийся платяной шкаф у стены не выглядел атрибутом везения).

– Разберу и через окно по частям вытащу.

– Зачем?

– «Зачем»? Ну даешь! Продам!

Макс кинул взгляд на Саню. Тот едва заметно мигнул.

– А вот смотри – кросы. Во дворе нашел. – Славик вытянул из-под стола ветхую обувь. – «Адидас», фирма́! Только подошва убитая. Протекторы от шин наварю – будут новые. Сотню – как с куста!

Саня опять подмигнул.

Славик открыл ребятам служебный вход, и они двинулись по заснеженной улице к остановке трамвая.

– Прикольный чувак, – сказал Макс. – Что это он гнал про шкаф да кроссовки? Разве такое купят?

Саня хихикнул:

– Это что! Он тут швабру скоммуниздить пытался, так уборщица его застукала, в зад эту швабру грозилась вставить. Теперь на мебель нацелился – зад бережет. А кроссовки… Может, и купят. Сейчас всё покупают.

Это было правдой. За последнее время страна разбилась на два лагеря: одни считали, что нужно срочно всё скупать и делать запасы, потому что скоро ничего не останется (в первую очередь ожидалась пропажа мыла и спичек; спички уже укладывались в коробки́ как попало, головками в разные стороны – будто кошка прошлась). Другие говорили, что паникеров следует ставить к стенке, поскольку скоро ничего не останется именно из-за них. И те, и другие лихорадочно скупали последнее, что еще можно было достать.

Макс принципиально относил себя к третьему лагерю. Вернее, к пятой колонне. «Американская мечта», раз возникнув, уже не покидала его – она была фоном или, скорее, основанием его жизни. Но сама жизнь состояла пока из другого: он по-прежнему считал, что должен сперва выучиться и явиться в Новый Свет не с пустыми руками.

Сколько себя помнил, он не хотел никем становиться. Его окружали дети, непостижимым образом сумевшие выбрать свои «сокровенные» желания из стандартного набора профессий: будущие врачи, милиционеры, космонавты… Но Максим не мог представить себя занимающимся всю жизнь одним и тем же – хотя бы даже летающим в космос. Вдобавок ведь он – это он , и никто другой! Как может он быть кем-то еще? Шофером? Продавцом? Начальником?.. И когда взрослые задавали свой дежурный вопрос, он терялся. Иногда отвечал «пиратом», чаще – «никем». Настало время, и эти хамские ответы перестали устраивать – пришлось убедить себя, что он хочет стать… инженером. Ну а кем?

И вот теперь учеба не шла. Макс уже сдал две сессии в Политехе, но чем дальше, тем становилось труднее: последняя сессия далась с боем, в зачетке сплошь трояки. Но он продолжал учиться, уповая, что однажды всё-таки станет дипломированным специалистом, чувствуя вместе с тем, что особого смысла в этом нет: такие инженеры вряд ли кому нужны. Особенно в Америке. Но просто взять и бросить учебу означало тут же загреметь в армию: близился весенний призыв.

Оставалось катиться по инерции.

Выйдя из трамвая, ребята отправились по домам.

Спектакль вкупе с последующей беседой в каптерке вызвал у Макса невнятный дискомфорт: внутри что-то зрело.

Придя домой, он заявился на кухню и огорошил родителей, призвав их к действию:

– Надо уезжать!

Ленинградской интеллигенции традиционно полагалось проводить жизнь на кухне. Но кухня, на которой «несли вахту» родители Макса, не была даже прокуренной. Там пахло бульоном. Отец, читающий за столом прогрессивный журнал «Огонек», отреагировал однозначно:

– Ты слышала? – обратился он к жене. – Наш сын психически ненормален, его надо лечить.

Мать же, занятая готовкой, вовсе не отозвалась.

Островский не отследил, когда именно снизошло озарение. Но это, несомненно, случилось во время кратких каникул после зимней сессии. А значит, не обошлось без алкоголя: после пережитого за семестр и особенно в сессию необходим был курс интенсивного лечения. Пили тогда помногу, каждый раз как последний.

Компания была прежней, присоединилась лишь Янка – Лехина подруга, которую тот подцепил в своем институте. Янка была тусовщица, играла на гитаре, носила хайратник и косила под другую, знаменитую Янку, на квартирниках которой ей доводилось бывать. Она была «своим парнем», матюгалась и пила с остальными вровень.

Женя тоже вошел во вкус пития, рассудив, что негоже студенту-филологу – взрослому уже человеку – идти на поводу у родителей. Выпив, он обсуждал с Янкой японских поэтов. Леха же, заслышав слово «танка», затягивал песню про веселых танкистов. Он требовал, чтобы Женя и Янка «слезали с умняка». «Хайку – хуяйку!» – возглашал Леха и наливал. «За культуру, блять!» – опрокидывал он стакан. «Басё – колбасё!» Женя злословил за Лехиной спиной, недоумевая, что Янка в нём нашла.