Полина Amparo - Жидкий Талмуд – 25 листков клёна

Встреченные помогли развеять мою агрессию от окружения, – избавиться от не-моего: выслушивали, любопытствовали и заботились. Встреченные представили мир в ином свете – не добрым-злым, – но таким, где и гитаристу-поэтисту найдётся место, – пусть в переходе – но с гитарой и мелодией в руках и сердце: ля-ми-ля-си-ля-ми-до-ля-ми-си-ля-ми. Репетировать было негде – но что за чувство, когда сонным просыпаешься по внутреннему будильнику, выбираешься из трамвая, бредёшь пару километров до заветного перехода и аккумулируешься в сейчас, – и не важно – наиграешь ли на ночлег, – когда уже наиграл на бессмертие, в вечности мгновения.

Романтизм – зеркало двух сторон: много чувствуется, читается и пишется иначе, когда встретил то и поучаствовал: спал в холод, на скамейках заброшенных, в парадных и машине заброшенной; грелся листами альбомными и заливал пламя души скорбящей, вином дешевейшим, – иногда – закусывал вкусностями от слушателей. Чтоб продержаться ещё сутки – нужно так немного, – чтоб отдаться отчуждению страниц чужих, подобно учителям литературы из пленённых чужими произведениями, – и всё-же, и всё-же, и всё-же… Человечество бессильно над столь простыми проблемами – столько веков, – и благодать вселенская, проходившей мимо обессилевшего гитариста на скамейке, – угостившей хлебом.

Что бы ни встречало – с моей стороны, разрешалось по-моему: делал то что мог – музицировал: на скамейках, в душе и переходах: превращал попрошайничество в глазах чьих-то в метал-шоу: риффы, отрывки соляков и собственные кусочки, – сплетались и свивались: многое можно испытать на зрителях, – но вспоминать, разумеется, приятнее – чем быть там. Меня выручали – но поселиться у Весов, не было возможно, – возможно, и стоило напроситься на встречу, разобнять и вселиться, – но сие было вне диапазона мыслимого.

Руки взялись за карандаш – и собрали первый рассказ, что взошёл цветком откровения над озером бессвязной лирики: история-заговор о влюбившемся в голос автоответчика и расслышавшем подмену. Невозможно определить – сколь далеко заведёт первый шаг, – но любопытно вспоминать и вопрошать себя: «и это – моя жизнь?». История расцветала за историей – в архив-блокнот недописанного.

Помню, нашёл нож – искрящимся в луже, – нашёл и каждое блюдо, сготавливал его помощью; оставлял под подушкой. Помню – от меня остались лишь истории и чувство, будто жизнь сжигает меня. Помню – провёл вдоль руки и не желал созерцать иное, кроме искр света.

Вера ушла – мечта смотрела на меня с грустью: досталась тебе – бессильному, – и умерла нерождённой, – нет тебе прощения. Вера ушла к другому – стало невыносимо: куда не неси меня Ветер , трясина осталась во мне. Двери непостижимого заскрипели.

~

Сэнсей выслушал меня полуживого – слова лучились, будто обучился неведомому языку и смог вышептать недозволимое. Сэнсей проволок меня в комнату с бамбуковыми стенами, шёлковым пледом и жёсткой-жёсткой подстилкой; выхаживал меня несколько недель и выслушивал потоки откровений, казалось, до последнего не определившись – что же со мной делать – и всё-же рискнул: «Можешь остаться – репетировать сколько хочешь и заниматься, – без беспокойства о плате, – на по моим правилам: покинешь меня – с полной головой ментальной валюты» – и рассказал про капельки желания, что размениваем на беззначное: вожделения, услужения, – на каждое, что столь далеко Искусству. Сэнсей оставлял в комнатке – где было по-прежнему столь туманно, что рассмотреть удавалось разве что душу…

“Кровать” отпустила меня через два месяца. Сэнсей пил чай фруктовый, листал мои рассказы и не заметил подкравшегося, но пригласил разделить трапезу – «Для чего Ты пишешь?» – и потянулся за печеньями в печеньице.

Отпиваю чай и смотрю на почерк – единственный из доступных мне и недоступный остальным – «Чтоб писать» – и засматриваюсь на сладости.

Сэнсей взглянул мне в глаза – по-холодному, будто присматривался ко дну озера – «Делаешь писать ради того, чтоб писать? Подайся в стенографисты – набьёшь руку на речах посредственных и изучишь тайное искусство пустословия» – и разрешил угоститься, – с тех пор, ерунда подобная голову мою не навещала.

Что-то произошло – внутри – и прозвучало – «Ради Мечты» – голосом не моим, но моим единственным, – будто глубинное пробудилось и обратилось к звёздам – в обращении моём к Сэнсею.

Сэнсей присмотрелся ко мне – улыбнулся и отвёл взгляд в окно, навстречу, собственной, Мечте…

***

Сэнсей сказал собрать рассказанное, на бумаге, в один присест, – и не выпускать ручки, пока пред мной не прояснится карта жизни. Сэнсей пил чай всё то время и разжёг свечи, когда повествование подошло к встрече нашей – «На том достаточно» – и удовлетворился упоминанием своим и оставил первым из моего, что не предал костру, – чем всё началось. Отвёл в комнату прежнюю – «Спать много не придётся – а больше пледа и досок, тебе ничего не понадобится, – но переберёшься в комнату побольше – если опишешь ту, или нарисуешь» – и обучил развеивать туман: представь бесконечность и обратись к той ладонью разомкнутой, – навстречу к Звезде-Путеводу.

Сэнсей оставил в комнате свечу и книгу. Помню книгу до каждого слова – и иногда нашёптываю блестящие в сознании строфы. Ни листка – ни карандаша; только вода и заварка чая фруктового.

Хрусь: ключ разъединил меня с миром, – чем больше лет проходит, тем иначе понимаю, кого – и от кого – запер и спас Сэнсей. Мрак поднял утомлённого – и отнёс за берега объяснимого, где открыть глаза – подвиг, а прыгнуть навстречу звёздам – больше чем греза.

Сэнсей обучил молчанию – «Каждому – и лучшему оратору – никогда не поздно заткнуться», – и мы безмолвили, месяцами, днями, – и промежутками вне рамок: ведь день – не промежуток от вспышки до угасания, – бесконечность вероятности.

Мне предстояло многое – и самая малость: преступить себя, расквитаться с прошлым и уйти незапятнанным, по лестнице собственных произведений, пересмотреть мир и узнать, отчего Сэнсей принял меня, выслушал, погрузил в безмолвие и направил в дерби – куда, не будь у меня мечта, зайти бы не решился. Рассвет и Закат играли в салочки – и заглядывали в окно: ученик подносил свитки на сожжение, наставнику бесстрастному. Сэнсей расстелил для меня занавес огня – и прошли годы прежде, чем рука мечтателя соприкоснулась со светом звезды-путевода, – годы, что вспоминаются лучшим из снов, годы у лучшего, Наставника.

***

Глава Вторая – Мышонок

Просыпались вечером – готовили чай, и занимались: шесть часов чтения и написания, восемь часов музицирования и совершенствование тела. Сэнсей обучал медитации – слову неподходящему – единению и подчёрпыванию с энергией Земли: когда сухожилия расслабляются и примыкают к нитям, окутывающим мироздание. Иногда уделяли одному себя больше чем иному, – и болезнь сбила меня с ног, вновь.