Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

А Василий Михайлович, приказав продолжать погрузку пушечных стволов, отошел с Рикордом в сторону.

— Слава богу, — сказал он. — А я уж мыслил, что нам надлежит искать другое судно для экспедиции. Ты видел, Петр, какой добрый корабль сделал русский мастер.

Головнин был рад, и радость эта светилась на его утомленном лице. Ему захотелось шутить. И, заметив вывернувшегося откуда-то Тишку, он спросил его:

— Ну что, Тихон, привыкаешь?

Тишка встал во фронт и бодро, даже весело отрапортовал: — Как есть, уж привык, Василий Михайлович. — Воды не боишься?

— Никак нет. В первый день только побаивался. А сейчас обтерпелся.

— От качки в дрейф не ложишься? Сегодня ночью порядком на якоре подкачивало.

— Никак нет. Спал в койке так, ровно родная мать в колыске качала.

— Чарку пьешь?

Тишка нисколько не сконфузился и поспешно ответил:

— По положению, как требуется от матроса.

— Быстро ты вошел в свою ролю, — засмеялся Головнин. — Куда бежишь-то?

— Мичман Рудаков послал за бом-брамселем.

— Ну, ладно, иди, — сказал Головнин.

Тишка сделал полуоборот направо и побежал рысцой исполнять приказание своего унтер-офицера. Подошел мичман Мур.

— Вы что, Федор Федорович? — спросил Головнин нарочито мягким тоном, стараясь приручить к себе диковатого и немного мрачного мичмана, внешне очень представительного, красивого, статного офицера с прекрасной военной выправкой.

Желаю заявить вам, господин командир шлюпа, небольшую претензию, — становясь во фронт, начал он на очень чистом и твердом русском языке, как обычно говорят выросшие в России иностранцы. — Ласкаю себя надеждой на ваше благоснисходительство.

— Говорите, — сказал Василий Михайлович.

— Андрей Степанович Хлебников занял мою каюту.

— Позовите его сюда.

Через минуту штурманский помощник Хлебников стоял перед Головниным.

Этот молодой офицер являл собою прямую противоположность Муру. У него было открытое лицо и ясный взгляд веселых светлых глаз.

Василий Михайлович молча взглянул на продолжавшего стоять рядом с ним Рикорда, как бы предлагая ему принять участие в предстоящей беседе, спросил Хлебникова:

— Что тут между вами проистекло? Вот Федор Федорович сказывает, что вы захватили его каюту.

— Сия каюта, — охотно отвечал Хлебников, — прежде назначалась для Федора Федоровича, но после Петр Иванович отдал ее мне, поелику у меня хранятся астрономические инструменты и хронометры. Эта каюта лучше защищена от воды в зело светла.

— Истинно так, — подтвердил Рикорд. — Сия каюта будет самая сухая на всем корабле. В нее морская вода попасть не может. В рассуждение этого я и отвел ее для штурмана.

— Но если разрешите, то я ее уступлю, — заметил Хлебников, глядя на Рикорда.

— Что скажешь, Петр? — спросил Головнин.

Я бы стоял на том, что лучше каюты не менять, — отвечал Рикорд, — но ежели у нас из-за сего на корабле заводится первая ссора, то я уж подыщу для Андрея Степановича что-нибудь иное.

Головнин одобрил это решение.

— Нам нельзя ссориться. Мы идем в трудное и опасное плавание. Сие понуждает нас жить в дружбе, ибо в дружбе и единстве наша сила. Кто знает, сколько лет нам положено прожить вместе на нашем корабле, как на родном острову... А потому нам надлежит не только не склочиться, а более того, помогать один другому, сколько хватит силы. Благодарствуйте, Андрей Степанович, — обратился он к Хлебникову, который теперь поспешил откланяться и тут же юркнул в люк, из которого только что появился.

Работы на шлюпе продолжались почти круглые сутки, благо это позволяли светлые ночи.

Головнин торопился выйти в море.

Шла погрузка последних партии провизии, дров, воды. Провиант для команды доставлялся самого высокого качества, по предписанию Адмиралтейств-коллегий. Но ни Головнин, ни Рикорд не пропускали ни одной бочки солонины или кислой капусты, ни одного мешка сухарей или муки без осмотра и пробы.

В первый же день, когда кок явился к старшему офицеру с пробой матросского обеда, Головнин сказал Рикорду:

— Вот что, Петр. Отмени сей способ тарелочной пробы, хотя оный везде и ведется. Спускайся-ка в камбуз да бери сам пробу изо всех котлов. Разве не можно сварить для тебя щи в особливом горшке? Команда у нас должна быть сытая, здоровая и веселая. Сытые и веселые люди в плавании не болеют и хорошо переносят все тяготы оного.

Когда погрузка была закончена, к борту шлюпа подошла портовая баржа под красным флажком. То подвезли порох для «Дианы». Его было много. Его отпустили вдвое больше, чем полагалось иметь в своей крюйт-камере четырнадцатипушечному шлюпу.

Погрузка пороха началась при выполнении всех установленных на сей предмет предосторожностей: все огни на судне были потушены, курить было запрещено, матросы, работавшие в крюйт-камере, ходили в мягких пампушах, чтобы от шарканья подбитого гвоздями сапога не вызвать искры.

На другой день Рикорд доложил командиру:

— Все готово.

— Прикажи начать подвязку парусов, — отвечал Головнин. — Дождемся попутного ветра — и в путь.

Наконец и паруса были подвязаны и ветер задул попутный.

Капитан приказал построить команду на шканцах. Став перед строем, он сказал:

— Стараниями господ офицеров и трудами команды, не жалевшей сил, работавшей более двух месяцев не покладая рук, мы, наконец, готовы к выходу в море. Велик и тревожен путь плавания нашего. Мы пронесем наш российский флаг через все океаны мира, мы будем бросать якоря наши в портах всех частей света. Невелико наше судно. Труден будет наш путь, предстоят нам великие препятствия и происшествия, но то лишь должно закалять сердца наши, в коих да горит огонь рвения во славу и пользу нашего отечества. Слава сия должна гореть перед нами неугасимо, как горит над столичным градом великого государства нашего вон та золотая спица. — Он указал в сторону Петербурга. — На концах наших мачт мы уносим с собою блеск сей столичным. Да послужит он нам путеводной звездой! Поздравляю вас с великим походом. Ура!

Команда ответила дружным троекратным «ура».

Был поднят якорь. «Диана» оделась парусами и вышла в море.

Это было в четыре часа пополудни 25 июля 1807 года.

«Диана» шла на запад.

Беспокойно было на западе море. Беспокойно было в ту пору и на земле.

Наполеоновские войны потрясли всю Европу. Только наднях был заключен Тильзитский мир.

И в тот час, когда «Диана» вышла на морской простор, Василию Михайловичу не были еще известны условия этого мира. Но в Кронштадте люди верные и сведущие говорили, будто Александр обещал Наполеону поддержку в войне против Англии и что невеликое государство Дания, желавшая держаться в стороне от сих европейских дел, но от коей зависел свободный проход через Датские проливы, оказалась в весьма затруднительном положении.