Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

Все офицеры во главе с Головниным не покидали корабля» ночуя в кубрике на соломе вместе со всей командой. Штурманский помощник Хлебников предложил Василию Михайловичу свою складную койку. Тот, поблагодарив его, отказался с такой решительностью, что смущенный офицер не только больше не предлагал своих услуг, но и сам лег на солому, отдав свою постель Тишке, который уже находился в числе команды, остриженный, подбритый и одетый, как настоящий матрос.

Тихон постарался помягче устроить постель своему барину-командиру и даже, незаметно для того, подложил ему под голову что-то из своей одежды. Но Василию Михайловичу не спалось: его беспокоило положение шлюпа. Он не был еще хорошо знаком ни с самим кораблем, ни с его командой.

— Кто несет вахту? — спросил Головнин у Рикорда.

— Мичман Мур, — отвечал тот.

Головнин вышел на палубу. Стояла тихая и свежая белая ночь, такая светлая, что можно было читать без огня. На небе горела пурпуровая неугасающая заря, и в отблеске ее тускло светился золотой адмиралтейский шпиль над Петербургом, затянутым легкой ночной дымкой.

Взморье было спокойно, как пруд, если бы не течение Невы, которое было заметно и здесь по журчанию воды под бортами, по проплывающим мимо прозрачным, как хрусталь, обломкам ладожского льда.

Мур стоял на вахтенной скамье, опершись спиной о перила и засунув руки в рукава. Когда Головнин поднялся на скамью, он выпрямился и подтянулся.

—Что-то не спится, — сказал Василий Михайлович весьма добродушно.

Он боялся, что Мур расценит его появление здесь как недоверие к вахтенному офицеру.

Мур продолжал почтительно молчать, недоверчиво поглядывая на командира своими темными недобрыми глазами.

— Ну, что у вас тут? — спросил Головнин.

— Все благополучно, господин капитан.

Голос у Мура был тоже недобрый, и Головнин почувствовал, что молодой мичман не скажет ничего более того, что потребует от него служба.

— Меня беспокоит погода, — заговорил Головнин. — Вы не полагаете, Федор Федорович, что она может быстро измениться и натворить нам превеликих бед?

— Не думаю, господин капитан. Сколь мне ведомо, в мае в Санкт-Петербурге не бывает сильных ветров.

Оба немного помолчали.

Но Головнину все же хотелось разбить лед, который почему-то появился в его отношениях с этим офицером, предъявившим ему прекрасную рекомендацию от его приятеля, командира одного из фрегатов.

И он спросил:

— Где вы родились?

— В Санкт-Петербурге, — отвечал Мур.

«Экой же ты чудной, братец! — подумал Головнин. — Чего ты лезешь в скорлупу, как моллюск?» А вслух спросил, чтобы все-таки расшевелить своего собеседника:

— Кто ваши родители? Они здравствуют?

Этот невинный вопрос непонятным образом заставил еще более насторожиться молодого человека. Однако он поспешил ответить, что родители его живы и что у них есть пекарня на Петербургской стороне, и тут же для чего-то прибавил, что оба хотя и не дворяне, — это он сказал с некоторым смущением,— но русские, несмотря на нерусскую фамилию отца.

Такой ответ несколько удивил Головнина, который совершенно не интересовался происхождением своего мичмана.

«Нелюдим какой-то и чудаковатый, а рекомендации имеет прекрасные», — подумал Василий Михайлович и отошел.

На палубе появился Рикорд.

Капитан пошел навстречу своему другу и взял его под руку.

— Вижу, Петр, тебе тоже не спится, — сказал он.

— Да, на жестком не лежится, а посему не спится, — отвечал тот в рифму по своей всегдашней привычке.

Оба засмеялись.

Потом прошли несколько раз по палубе из конца в конец судна мимо молчаливых подвахтенных.

— Ну вот, Петр, — сказал Головнин, — наконец-то мы идем с тобой в то самое дальнее плавание, о котором так мечтали в корпусе, еще бывши молодыми кадетами.

Он поглядел на шпиль, тускло блестевший над Петербургом. И Рикорд тоже посмотрел в ту сторону.

— Ты помнишь нашу клятву? Ничто на свете не должно потревожить и наипаче разбить нашу дружбу. Если со мной что случится, ты заменишь меня не только по должности, как старший в чине, но и по духу и доведешь нашу экспедицию до конца, как бы сделал сие я сам.

— Можешь быть уверен во мне, Василий Михайлович, — просто и серьезно сказал Рикорд и протянул руку своему другу.

Головнин заглянул в его живые, выразительные черные глаза, всегда открыто смотревшие на собеседника, и ответил на пожатие его руки таким же крепким рукопожатием.

Из-за горизонта показался диск солнца, и золотистые лучи его рассыпались во все стороны и зажгли дремавшие в небе облачка, спокойные воды взморья, белые крылья чаек, носившихся над водой, погасив слабый топовый огонек, теплившийся на шесте, водруженном на носу «Дианы».

Пора было поднимать команду.

Плавание продолжалось. Оно было по-прежнему медленным и тяжелым, и не раз матросам приходилось лезть в ледяную воду, чтобы сталкивать корабль, приткнувшийся то носом, то кормой к песчаной отмели взморья.

Только на пятый день пришли на Кронштадтский рейд и стали на самоплав.

Наступили горячие дни для команды «Дианы».

Головнин почти не отлучался со шлюпа, руководя его окончательным устройством, принимая вместе с Рикордом провизию, порох, снаряды, пушки, всякое мелкое оружие, грузы для Охотска, многочисленные ящики со всякой всячиной: с кольцами, бусами, бисером и прочей мишурной мелочью для мены с жителями островов.

Надо было поставить на место снятые мачты, камбуз, разместить груз так, чтобы одно не мешало другому, что при малых размерах судна требовало большого уменья и хлопот.

Головнин пристально наблюдал за каждым движением «Дианы».

Однажды ему пришлось пережить несколько поистине тяжелых минут, когда казалось, что судьба экспедиции висит на волоске.

Случилось это в день погрузки медных шестифунтовых пушек, предназначенных для вооружения шлюпа.

Когда сгрудившиеся на борту матросы, — их было человек десять, — поднимали на талях тяжелый пушечный ствол, «Диана» сильно накренилась.

— Все на борт! — вдруг скомандовал Головнин.

Некоторые матросы бросились выполнять это приказание, другие, усомнившись, не ослышались ли они, мялись на месте.

— Все на борт! — повторил капитан свою команду. Теперь все бывшие на палубе сбились в кучу на осевшем и без того борту.

«Диана» накренилась еще сильнее.

Люди замерли на своих местах, удивленно поглядывая на капитана. А он продолжал по-прежнему спокойным и твердым голосом командовать:

— Поднять на борт еще ствол! Еще один!

Наконец все продолжавшая клониться бортом «Диана» вдруг остановилась в своем движении. Подняли еще одну пушку и еще. Крен не увеличивался. Лица многих матросов засветились улыбкой. Они поняли своего капитана, и взоры их с доверием и одобрением устремились на него.