Джером Джером - Трое в лодке, не считая собаки

Когда я закончил, Джордж спросил меня, внутри ли мыло. Я ответил, что мне наплевать, внутри ли мыло или нет; захлопнул саквояж и стянул ремни, но увидел, что уложил свой табачный кисет, и вынужден был снова отпереть его. Окончательно запертым он оказался в 10 часов 5 минут пополудни, а оставалось еще уложить корзины. Гаррис сказал, что нам надо пуститься в путь меньше чем через двенадцать часов, и что, пожалуй, будет лучше, если они с Джорджем сделают остальное; и я согласился с ним и уселся посмотреть, а они принялись за дело.

Начали они с легким сердцем, очевидно, намереваясь показать мне, как делается дело. Я не делал замечаний; я только ждал. Когда Джорджа повесят, Гаррис будет худшим укладчиком в мире; я смотрел на груды тарелок, чашек, чайников, бутылок, мисок, спиртовок, пирогов, помидоров, и т. д. и чувствовал, что зрелище будет интересным.

Я не ошибся. Они начали с того, что разбили чашку. Это было их первым подвигом. Сделали они это единственно для того, чтобы показать, что могут сделать, и возбудить к себе интерес.

Потом Гаррис уложил клубничное варенье вместе с помидором и раздавил помидор, и пришлось выбирать помидор из варенья чайной ложкой.

Затем настала очередь Джорджа; он наступил на масло. Я ничего не говорил, но подошел поближе, сел на край стола и стал смотреть. Это бесило их больше, чем все, что я мог бы сказать. Я это чувствовал. Они начали нервничать и суетиться, и наступали на вещи, и клали вещи за спину, и не могли их найти в нужную минуту, и уложили пироги на дно, и положили сверху тяжелые вещи, и продавили пироги.

Всюду, куда только было можно, они насыпали соли, а уж что касается масла! Никогда во всю свою жизнь я не видел, чтобы два человека натворили столько дел с куском масла, ценой в один шиллинг два пенса! После того как Джордж соскреб его со своей туфли, они попытались вложить его в котелок. Оно не лезло, а то, что влезло, не хотело вылезать обратно. Наконец они выскребли его вон и положили на стул, и Гаррис тотчас сел на него, и масло пристало к нему, а они пошли разыскивать его по всей комнате.

— Я готов присягнуть, что положил его на этот стул, — сказал Джордж, уставившись на пустое сиденье.

— Я сам видел, как ты его клал не далее как минуту назад, — подтвердил Гаррис.

Снова они отправились вокруг комнаты на розыски и снова сошлись посредине и воззрились друг на друга.

— Удивительнейший случай! — заметил Джордж.

— В высшей степени таинственный! — подтвердил Гаррис. Тут Джордж зашел Гаррису в тыл и увидал масло.

— Да вот же оно, тут как тут! — воскликнул он с негодованием.

— Где? — крикнул Гаррис, поворачиваясь и устремляясь куда-то.

— Да стой же ты смирно! Куда это ты? — заревел Джордж, бросаясь в погоню.

Тогда они сняли его и упаковали в чайник.

Монморанси, как и следовало ожидать, принимал во всем участие. У Монморанси одна только честолюбивая мечта в жизни: попасться под ноги и быть обруганным. Если ему удается протиснуться туда, где он особенно неуместен, и отравить всем существование, и присутствующие выйдут из себя и будут швырять в него чем попало, только тогда он чувствует, что его день не пропал даром.

Высшая его цель — это устроить так, чтобы кто-нибудь споткнулся об него и продолжал ругать его непрерывно в течение часа; когда ему удается этого достигнуть, его самомнение становится поистине невыносимым.

Он приходил и садился на те самые вещи, которые подлежали немедленной укладке, и пребывал в непоколебимом заблуждении, что каждый раз, когда Гаррис или Джордж протягивают за чем-нибудь руку, им требуется его холодный влажный нос. Он вступил ногой в варенье, и рассыпал чайные ложки, и притворился, что лимоны — крысы, и влез в корзину и умертвил троих из них, прежде чем Гаррис огрел его сковородкой.

Гаррис уверяет, что я поощряю его. Вовсе я его не поощряю. Такая собака не нуждается в поощрении. То, что он делает, он делает по внушению естественного, прирожденного греха, родившегося вместе с ним.

Укладка закончилась в 12 часов 50 минут, и Гаррис сел на большую корзину и выразил надежду, что ничто не окажется разбитым. Джордж заметил, что если что разбилось, то уже разбилось, и это размышление, очевидно, доставило ему утешение. Еще он сказал, что готов ложиться спать. Мы все были готовы ложиться спать. Гаррис на эту ночь оставался ночевать с нами, и мы вместе отправились наверх.

Мы кинули жребий, и Гаррису выпало на долю спать со мной. Он спросил меня:

— С какой стороны кровати ты предпочитаешь спать, Джим?

Я ответил, что обыкновенно предпочитаю спать просто на постели. Гаррис объявил, что это старо и неостроумно. Джордж спросил:

— В котором часу будить вас, ребята? Гаррис сказал:

— В семь.

Я сказал:

— Нет, в шесть, — потому что собирался писать письма.

Мы с Гаррисом немножко сцепились по этому поводу, но, наконец, разделили разницу пополам и остановились на половине седьмого.

— Разбуди нас в половине седьмого, Джордж, — сказали мы. Джордж не отвечал, и, подойдя к нему, мы увидели, что он давно спит; поэтому мы приставили к его кровати лохань с водой таким образом, чтобы он мог упасть в нее, когда встанет поутру, а сами улеглись в постель.

Разбудила меня поутру миссис Попитс. Она сказала:

— Известно ли вам, сэр, что уже девять часов?

— Девять что? — вскрикнул я, вскакивая.

— Девять часов, — ответила она в замочную скважину. — Мне и то казалось, что вы заспались.

Я разбудил Гарриса и сказал об этом ему. Он возразил:

— Я думал, что ты хочешь встать в шесть часов.

— Я и хотел, — ответил я. — Отчего ты меня не разбудил?

— Как мог я тебя разбудить, когда ты меня не разбудил? — огрызнулся он. — Теперь мы не попадем на реку раньше двенадцати. Удивляюсь, что ты даешь себе труд вообще вставать.

— Гм… — отозвался я. — Счастье твое, что я встал. Когда бы я тебя не разбудил, ты так бы и валялся две недели кряду.

В этом духе мы продолжали рявкать друг на друга в течение нескольких минут, пока нас не прервал вызывающий храп Джорджа. Впервые с пробуждения мы вспомнили о его существовании. Вот он лежал перед нами — человек, осведомлявшийся, в котором часу нас будить, — на спине, с широко разинутым ртом и подобранными коленями.

Право, не знаю, почему это так, но вид человека, спящего в постели, когда я уже встал, приводит меня в бешенство. Мне представляется возмутительным, чтобы драгоценные часы человеческой жизни — бесценные мгновенья, которым никогда более не вернуться, — тратились на ничтожный скотский сон.