Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Афоризмы заучивались, как молитвы, наизусть... Не труд­но было предвидеть конец: по личному повелению царя, по­сле тщательнейшего обыска, лишенный решительно всех ве­щей и в первую голову книг, Лунин был переведен в Акатуйский рудник в «одиночку», без права встречаться с кем бы то ни было. Местопребывание его официально было объяв­лено неизвестным.

И тем не менее и оттуда он ухитрился переслать Волкон­ским несколько писем, предназначенных, конечно, для всех...

«Государственный преступник Лунин умер скоропостиж­но 3 декабря 1845 года», – доносили царю.

Ни Борисов, ни Поджио, к которому перешли листки Лунина, не в состоянии были прочитать ни одного слова. Волконский взялся разобрать их понемногу... Разошлись молча. Так расходятся с кладбища родные, бросив послед­ний взгляд на дорогую могилу.

Невельской в Иркутске зажился: в этот год пасха прихо­дилась на 8 апреля, и венчаться можно было на «красной горке», не раньше 16-го. Стали навещать привычные тревож­ные мысли о вскрытии Амура, о начале навигации и брошен­ном в Петровском Орлове, об уехавшем по зимнему пути в Якутск Корсакове для подготовки заселения тракта Якутск – Аян.

Тяжело было смотреть на ссоры и дрязги заместителей отсутствующего Муравьева. Они распоясались еще во время его болезни, теперь же оспаривали друг у друга первенство.

Близость к дому Зариных поневоле вводила прямолиней­ного и брезгливого к интригам и подвохам Невельского в их атмосферу. Бедный Струве вертелся ужом между враждую­щими сторонами, улаживая их столкновения. Неугомонная кипучая натура Невельского требовала движения, дела – начало навигации было не за горами.

Чуткость Кати тотчас же заставила ее почувствовать пе­ремену в настроении жениха, несмотря на все его усилия скрыть свои переживания. «Заскучала» и Катя...

Избранная Катей для венчания Крестовская церковь по­ражала своими громадными размерами. Здесь хоронили знатных иркутских горожан и крупных чиновников. Церковь стояла на отлете, в самом конце Заморской улицы, почти за городом.

– Что за выбор? – удивлялись знакомые.

– Люблю! Оттуда вид на окрестности красив, да помень­ше народу будет – не захотят тащиться за город, – смеясь, объясняла Катя Невельскому свою причуду.

Однако ни мороз, ни пронизывающий ветер и слепящий снег никого не остановили. Битком набитая церковь не вме­щала народа. Толпы его, освещаемые колеблющимися кост­рами разбитых смоляных бочек, и бесчисленные возки и сани, наседающие друг на друга, беспокойные лошади, беготня осипших от крика кучеров и ямщиков – все это представля­ло кипящий клубок.

– Видишь, как хорошо! – показала счастливая и гордая Катя, глядя с паперти на волнующееся море людей у их ног.

– Ура-а!..

– Это тебе за Амур! – сказала она. – Теперь можешь понять, как к тебе относятся сибиряки! Ты для них леген­дарный богатырь, отвоевывающий у каких-то темных сил близкий их сердцу, овеянный темными сказаниями Амур... Я это знала... я предвидела... и этого так хотела! Как мне хоте...

Катя не успела кончить, как вместе с Невельским очути­лась на руках толпы людей, которые донесли их и опустили у раскрытых дверец генерал-губернаторской кареты. Несмолкаемое «ура!» долго еще слышалось позади освещенной фан­тастическим заревом церкви.

Прием гостей у генерал-губернатора заставил принести поздравления молодым буквально все чиновничество и ку­печество. Генерал-губернаторша гордилась: и ужин и бал удались на славу, и только падающие от усталости музыкан­ты заставили танцующих вспомнить об отдыхе. Разъехались уже при ярком солнце неожиданно погожего после бурной ночи утра.

Для молодых начались трудные дни: прием у Зариных, шумный бал с живыми картинками у Волконских, бал с но­чевкой и бешеным катанием на лошадях, собаках и оленях за городом у Трубецких и, наконец, двухдневный бал у на­следников покойного иркутского оригинала миллионера Ефи­ма Андреевича Кузнецова, скоропостижно умершего и не успевшего насладиться ласкающим слух титулом «превосхо­дительство»: запоздало производство. Этот оригинал и често­любец в течение нескольких лет успел пожертвовать полтора миллиона рублей на создание и содержание учебных заве­дений, украшение любимого города и разные другие дела. Гордясь Россией, он болезненно переживал амурские и дру­гие злоключения Невельского и Муравьева. Перед энергией Муравьева он преклонялся, а Невельского боготворил.

– Не сдавайся, Геннадий Иванович, – говаривал он Не­вельскому, когда тот сетовал, что на парусных судах трудно исследовать узкие и извилистые протоки лимана. – Парохо­ды нужны?.. Сто тысяч на первое время хватит? Не хватит, дам больше!

Наследники приуныли было, видя, как быстро тает ожи­даемое ими наследство, а старик не унимался и с нетерпе­нием ждал известия о благополучном окончании дела Невель­ского, чтобы достойно отметить успех, но, увы, не дожил. После его смерти наследству больше ничего не угрожало...

– Глубоко скорбя о преждевременной смерти любимого батюшки моего Ефима Андреевича, – говорил, всхлипывая, пьяненький, уже немолодой сын, дождавшийся, наконец, отцовских денег, – мы, дети незабвенного родителя, зная, как он уважал и любил капитана первого ранга и кавалера Ген­надия Ивановича Невельского, почли за счастье пойти по стопам любезного папаши и свято выполняем его волю: мы оформили передачу на построение первого парохода на Аму­ре ста тысяч рублей и сверх сего еще пятидесяти тысяч на строительство малого, но мощного парохода для исследова­ния протоков лимана... – Тут он вскрикнул: – Музыканты! Туш! – и торжественно передал Невельскому обязательство при громких рукоплесканиях публики.

Как оказалось на следующий день, обязательство было написано еще покойным Кузнецовым и составлено на имя Муравьева! Геннадий Иванович смеялся:

– Хорошо, что не скрыли письма, а ведь могли... Теперь же мы войдем в Амур на буксире двух пароходов! Ура! – И он, обнявши Катю, вальсировал по комнате и по-мальчи­шески вскрикивал: – Ого-го! Ура!

До Качуга, что в двухстах пятидесяти верстах от Иркут­ска, на Лене, приходилось ехать по тракту на лошадях. Геннадий Иванович с Катей часто выезжали из города верхом посмотреть, как подсыхает дорога, да, кстати, постепенно за­каляться для предстоящего путешествия. Через неделю поездки в сорок-пятьдесят верст уже казались Кате про­гулкой.

– Вот видишь, Геня, как хорошо вышло, – усмехаясь ему своей открытой улыбкой и блестя зубами, говорила она, – я окрепла, втянулась в верховую езду и теперь ника­кой дороги не боюсь, особенно с тобой. Подумай, как бы ты теперь волновался, если бы не было этих наших упражнений! Ведь вследствие грядущего переезда дяди в Курск мне все равно пришлось бы либо уехать с ними и видеться с тобой два-три дня в году, а то и в два года, либо прозябать одной-одинешенькой в Иркутске, думая дни и ночи о тебе и вол­нуясь. Такую ты готовил мне жизнь? И это по-твоему любовь?