Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Однако желанный день отъезда превратился в день слез. Не рассеяла их и веселая скачка вперегонки с провожавши­ми. Справиться с собой Катя не могла до самого Качуга. Отсюда предстояло плавание по течению тихой Лены до са­мого Якутска «в челноке». Так по крайней мере уверял ее муж.

«Челнок», однако, на самом деле оказался целым кораб­лем невиданной на Лене формы, с обширной каютой «для нашей семьи».

– Царствуй! – сказал Геннадий Иванович, вводя туда Катю.

– Когда же ты успел построить корабль? – удивилась Катя.

– Я не строил, а только чертил. Сегодня он получает имя «Катя».

Началось плавание.

Молча, пугливо прижавшись к мужу, Катя подолгу всмат­ривалась в отвесные стены страшных черных обрывов, ро­нявших в воду громадные зазубренные каменные глыбы. Черные скалистые обрывы сменялись красными песчаными и желтыми известняковыми. Полные угрюмой красоты и та­инственности, покрытые могучей спокойной лиственницей и боязливо трепещущей осиной, они пугали своим загадочным молчанием и безлюдьем. Временами казалось, что редкие скаты гор изрыты пещерами, таят в своем сумраке каких-то великанов.

Становилось все холоднее и ветренее. Сердитые волны разбушевавшейся реки бросали суденышко из стороны в сто­рону, то грозя вышвырнуть его с размаху на берег, то вдре­безги разбить о хмурые мокрые отвесные скалы. Перемогая тошноту, Катя выходила на палубу и часами, не сводя глаз, любовалась ледяным спокойствием мужа, не сходившего с мостика, а подчас берущего в свои руки штурвал. Она уже не боялась проносящихся мимо, чуть не вплотную к бор­там, каменных зубчатых загородивших реку «щек» и похожих на усеянную громадными булыжниками мостовую порогов, прикрытых бешеным бурлящим потоком ледяной воды. С та­ким, как ее Геня, не страшно!

А погода портилась и портилась, и сквозь завесу дождя и мокрого снега, при вое злобного и холодного ветра, с ка­ким-то остервенением срывающего гребни с высоких волн и изо всех сил бросающего их пригоршнями то в лицо, то в спину рулевого, ничего не было видно: ни с палубы, ни в круглые иллюминаторы каюты. Ни писать, ни читать, ни спать... С палубы, куда Катя все же время от времени ста­ралась пробраться, «он» стал гнать. И гонит как-то необычно повелительно, пожалуй, даже грубо. Оставалось молчать и плакать. Близкий уже Якутск казался каким-то желанным раем.

Лена была еще в разливе – море воды! А шли они по­чему-то крадучись, спустили все паруса, кроме маленького треугольного. Катя негодовала: почему «он» не торопится? Тут-то есть где разгуляться, а «он» становится все осторож­нее и осторожнее и уж совсем перестал сидеть с нею: придет, посмотрит отсутствующими глазами, как-то рассеянно обни­мет и опять на палубу, – тяжело и обидно... Решилась:

– Почему спустили паруса, когда ветер, кажется, верхо­вой, попутный?

Невельской с удивлением посмотрел на Катю.

– Капитаны, когда им задают подобные вопросы, мол­чат – они считают их неделикатными, господин адмирал!

– Объяснитесь все-таки, капитан, – старается она по­пасть в тон, – перед вами слабая женщина, которая дове­рила вам свою жизнь!

– Вот это-то и заставляет капитана быть особенно осто­рожным. Наклонитесь над бортом и всмотритесь: мы несемся над затопленными кустами и лесами, и, если судно наскочит на что-нибудь, оно может пропороть днище или повернуться боком и опрокинуться. Мы мчимся не по руслу, а по бесчис­ленным протокам около Якутска, летом просыхающим и зловонным. Я ищу фарватера и пока не нахожу... Вы удовле­творены ответом, господин адмирал?

– Да.

Якутск насмешил Катю церемонными приемами, на кото­рых пришлось играть роль солидной дамы, и тронул до слез заботливостью недавно приехавшего Миши Корсакова: он приготовил для Кати «качку» – гамак на длинных жердях, прикрепляемых к гуськом идущим лошадям.

Стало чувствоваться утомление, а впереди еще больше ты­сячи верст по горам и лесам! Утомился и Невельской и, устроивши дневные дела далеко растянувшегося каравана, спал в качке как убитый. Катю в ней укачивало, и она тряс­лась в седле.

Срывая ветки, Катя безнадежно щекотала сонного, но зато на привалах сама без чувств валилась на землю и, пригревшись у костра, засыпала без ужина до утра. Рассказы о ночных посещениях и проделках медведей были уже только любопытны и смешили: медведи стали как-то ближе – сво­ими, и встреча с ними не пугала.

Прошло три недели – цель пути, Охотск, маячил перед сонными, усталыми глазами. Геннадий Иванович озабоченно поглядывал на небо, – во всю мочь развернулась весна: звенели ручьи, с зарей в туманах стонало, свистело, трещало и гулко хлопало крыльями пернатое царство. Днем немило­сердно припекало солнце, ночью хрустел под ногами ледок. Катя покачивалась в седле и, крепко стиснув зубы, стараясь владеть собою, безучастно смотрела на оживающую природу. Наморщив лоб и насупив брови, она не могла прогнать неот­вязно сверлившей мысли, выдержит ли она до конца пути. С отчаянием вспоминала уютный Иркутск и свое упрямство и раскаивалась и мучилась, видя, как озабочен муж, как притихли спутники. По ночам била их лихорадка – прихо­дилось сознаваться в том, что и она не только обессилела, но и захворала.

Со страшных крутых высот Джугджура ее, уже в бреду, спускали на руках. Геннадий Иванович растерялся и считал ее погибшей, а себя – виновником ее смерти. Перед ним живым укором вставал старик с сивой бородой, напророчивший ему несчастье. Караван еле двигался. Суровый и неуютный Охотск казался несбыточным счастьем...

Катю несли на качке люди, сами выбившиеся из сил. Нес­ли, взбираясь по мокрым крутым скалам, и спускались по крутизнам, прислушиваясь иногда к бреду и стонам.

Последний привал пришлось сделать в виду Охотска, на открытом сухом месте. Тихо поставили люди расседланную качку на козлы и молча отошли, косясь на низко склонившегося над ней Геннадия Ивановича. Он осторожно снял набро­шенное на мраморное лицо покрывало и дрожащими руками старался нащупать на крестообразно сложенных, как у покойника, руках пульс, но не сумел...

Неосторожное движение – и ослепительный горячий луч больно ударил по зажмуренным глазам. Ясно затрепетали синеватые прозрачные веки.

– Жива!..

Он схватил Катину голову и, пристально всматриваясь, приблизил к себе. Глаза открылись, и зашевелились губы. Бред?.. Нет, Геннадий Иванович ясно услышал:

– Геня, я для тебя оказалась обузой! Прости! – и под­нявшиеся было веки опять сомкнулись.

Геннадий Иванович опустил голову. Да, жизнь, которую он создал для этой хрупкой женщины, оказалась ей не под силу, – он сгубил ее, любимую...

Но спустя три часа, когда усталые люди приостановились, чтобы смениться, не отходивший ни на шаг от качки Невель­ской неожиданно услышал вопрос: