Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

– Да, пища! – и он опять машинально забарабанил по столу. «Шестьдесят человек!.. И на тысячи километров отре­заны от мира! Одна корова на всех малышей. Мать кормить не может: от соленой рыбы сама тоже не станешь молочной... Хлеба хватит до октября, белой муки давно нет в помине, сахар и чай – до августа».

Пришлось снять с пришедшего с почтой, но без провизии корвета «Оливуца» двух мичманов, Разградского и Петрова, и обоих отправить в Николаевск: Разградского – в помощь Бошняку, Петрова – с баркасом и остатками продовольствия для экспедиции, иначе все сбегут. Привезли тяжко больного Березина, за которым два месяца заботливо ухаживали мангуны, варили для него уху из свежих карасей и окуней и на­учились заваривать по-русски чай. Очень просили передать русским, чтобы поскорее селились у них. Отвезли по просьбе Березина «писку» к Бошняку, а Чихачеву – сухари и просо и наотрез отказались от вознаграждения: «больному надо помогать так, бесплатно...»

Почта уже не волновала: заранее можно было сказать, что, кроме неприятностей, она ничего не даст.

И действительно, камчатский губернатор писал, что ка­зенное довольствие будет доставлено осенью, если только су­меет вернуться из Гижиги и Тигиля бот «Кадьяк», и что казенных судов в Петровское в эту навигацию больше не будет. Даже довольно оптимистический расчет приводил к заключению, что не будет и «Кадьяка».

Кашеваров писал из Аяна, что он не может отпустить с корветом «Оливуца» того количества, которое прежде было определено правительством, так как не имеет права посылать в Петровское компанейское судно.

Муравьев отказывал в офицерах, но не прислал на корве­те и обещанной полсотни солдат. О них он отдал распоряже­ние губернатору Завойко, но и Завойко их не послал.

«О требованиях Невельского прислать из Петербурга па­ровое судно сделано представление, а о снабжении предпи­сано в Аян Кашеварову, вот и все...» Выходило так: снабже­ние экспедиции на бумаге вполне обеспечено, но судов в текущем году не будет, значит продовольствия нельзя ожидать до конца будущего года!

Но рекорд неприятностей все же побило петербургское главное правление компании. «Распространение круга дей­ствий экспедиции за пределы высочайшего повеления, – сообщало правление, явно издеваясь над беспомощным, им же брошенным на произвол судьбы Невельским, – не сход­ствует намерениям главного правления, тем более что, вклю­чая убытки, понесенные уже компанией по случаю затонув­шего барка «Шелихов», простирающиеся до тридцати шести тысяч рублей, вместе с отправленными товарами достигли уже суммы, определенной на экспедицию до 1854 года. По­этому представление ваше об увеличении средств экспедиции товарами и жизненными запасами правление не признает ныне своевременным, впредь до получения от торговли при­былей, могущих покрыть издержки компании. Но, однако, останавливаясь ныне исполнением ваших требований, глав­ное правление представляет оно на благоусмотрение гене­рал-губернатора...»

Геннадий Иванович прочитал письмо трижды, хотя весь яд, которым оно было пропитано, подействовал на него сра­зу. Возмущало не только гнусное издевательство, не только гнусные намеки на вину Невельского в гибели негодного ко­рабля компании, не только оценка всей предпринятой экспе­диции, как глупой, не оправдывающей себя затеи, но и преступное и сознательное намерение обречь ее на верную ги­бель. Он старался сосредоточить всю волю, всю энергию, чтобы найти исход, – и не мог...

Вошла с поникшей головой Екатерина Ивановна, вошла, чтобы сказать, что маленькой Кате хуже, чтобы выплакать свое горе на груди понимавшего ее человека, и остановилась в дверях, пораженная видом мужа... Он молча ткнул пальцем в дрожавший в его руках листок и протянул ей.

Переживания Невельского стали ей понятны с первого же слова, незаслуженное оскорбление покрыло багровыми пят­нами матовое смуглое лицо. Быстро наклонившись к мужу, она поцеловала его в открытый, широкий лоб, такой родной и давно любимый, и, уронивши два слова: «Надо бороть­ся!» – выпрямилась, подняла высоко голову и гордой по­ходкой вышла, унося свое невысказанное материнское горе. «Мое горе, – думала она, – личное, маленькое, а он стра­дает за всех, надо его пощадить...»

И все продолжалось по-прежнему: командир корвета «Оливуца» при энергичной помощи Струве чуть не силой вынудил Кашеварова поделиться с экспедицией продоволь­ствием и вернулся из Аяна довольный, сияющий: теперь Не­вельской мог кое-как обеспечить питание своей многочислен­ной колонии.

В Николаевском продолжали строиться, на Сахалине обследовали уголь и искали гавани для судов, в горах и по течениям рек объезжали селения и, заявляя всюду о приходе русских, оставляли письменные объявления о принадлежно­сти объезжаемых мест России, выбирали из местных жите­лей старшин и оставляли им полномочия гнать иностранные суда, закладывали фактории и, забрасывая туда жалкие остатки компанейских товаров, вели обменную торговлю и всячески пополняли свои скудные запасы продовольствия, наконец, тщательно обследовали Де-Кастри и выбрали места для постов здесь и в Кизи.

В Де-Кастри и Кизи действовал Бошняк, который оставил объявления на русском и французском языках о принадлеж­ности этих мест России и назначил старосту Ничкуна для показа объявлений иностранным судам. В конце зимы обе­щал здесь поселиться и сам.

Давно уже выли над заброшенным поселком вьюги, за­сыпали его снегом. Появился грозный спутник недоедания – скорбут. Бродил как в воду опущенный доктор Орлов, за­ставляя людей побольше двигаться, и занимал их всякой не особенно нужной легкой работой.

Волны торопливо слизывали белевший на припае сне­жок – припай темнел, но, крепко уцепившись за берег, уже не ломался и не отрывался.

Снег подступал к окнам и поднимался все выше и выше. Света в комнатах становилось все меньше, и в конце концов уединенный командирский домик замело до трубы. Окна зияли черными дырами длинных снежных траншей, выходить приходилось через слуховое окно. Изобретательный доктор устроил оттуда спуск-горку. С горки скатывались на лыжах, на них же и взбирались обратно. Так ходили в гости.

Геннадий Иванович в начале ноября уехал «горою» в Николаевск и долго не возвращался Екатерина Ивановна оставалась одна. Тунгус-почтальон привез на собаках из Аяна почту, а его все нет!

Трудно передать, что пережила одинокая, так недавно покинувшая общество женщина, заживо погребенная в этой снежной могиле, куда не долетал ни один звук, а если доле­тал, то это само по себе наводило страх...

Геннадий Иванович приехал только в начале декабря. И сразу стало легко на душе и спокойно: он здесь, ничто не страшно. Одно печалило – малютка: она отказывалась от рыбной пищи. Катюшенька таяла на глазах, таяла, а так далеко еще до весны!