Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Когда дверь захлопнулась за матросом, он опять загово­рил со своим помощником:

– С каким наслаждением я бы сам разорил это россий­ское гнездо! Влезли сюда, сами дела не делают и другим мешают. Скрутил бы я тогда в бараний рог всю эту дикую полуобезьянью сволочь с ее тойонами. Через месяц не смели бы у меня и пикнуть!

– Да, если бы не мирные отношения между Англией и Россией, тут можно бы разгуляться по-настоящему, – отвечал помощник, такой же пират и пройдоха, как и Барбер.

Тем временем Кривой спустился в лодку и поплыл к бере­гу. Ему и в голову не приходило, что две пары зорких глаз неотступно следили за ним.

Неслышно скользя, как два ужа в траве, сопровождали его неутомимые и жаждущие молодецких подвигов молодой Скаутлелт и Хинк. Они подпустили гонца под самую кре­пость, а когда тот уже почувствовал себя в полной безопас­ности, к нему подошел Хинк. Матрос выхватил пистолет, од­нако Хинк опередил его. Он мгновенно вонзил нож в грудь старого матроса.

Скаутлелт нагнулся к матросу, выворотил карманы и, взяв письмо, юркнул с Хинком в кусты.

Через полчаса в бараборе Котлеана американцы чита­ли письмо Барбера и всячески честили его.

Письмо было коротко, оно гласило: «Высокоуважаемый господин комендант, как нам стало известно, на Ситху гото­вится внезапное нападение. Нам очень нужны канаты. Посланный объяснит, какие и сколько. Обмен на зерно и крупу. С уважением Барбер».

Шумно поздравляли тойоны самодовольно улыбающихся молодых воинов.

– Должно быть, убили одноглазого, – сказал ночью Барбер своему помощнику.

– Несомненно, – согласился помощник. – Туда ему и дорога, а нам спокойнее...

Жалобно пищали блоки, звучно шлепнулся о палубу сильно растрепанный мокрый якорный канат, и не успел еще показаться над поверхностью воды обвитый со всех сторон длинными морскими водорослями и тиной тяжелый якорь, как корабль с поднятыми парусами, резво, без прощального салюта и огней тронулся из бухты.

Проходя мимо неизвестно почему-то затесавшегося здесь под самым бортом бата с двумя гребцами, Барбер увидел на палубе старый испорченный деревянный блок и с сердцем швырнул его в лодку.

Единственные свидетели его ухода Скаутлелт и Хинк, смеясь, подхватили упавший в воду блок и принялись изо всех сил грести к берегу.

* * *

После удушливой, влажной и жаркой летней ночи с тя­желыми сновидениями люди в испарине, в одном белье вы­бегали из большого двухэтажного здания ситхинской казар­мы прямо на двор. Растирая до крови следы многочислен­ных укусов москитов, от которых не спасали ни закрытые окна, ни полог, ни укутывание с головой в одеяло, они с нас­лаждением вдыхали свежий запах моря. Легкий предрассвет­ный ветерок лениво сгонял с бухты завесу тающего на гла­зах розового тумана, становившегося все прозрачнее и про­зрачнее. Вспыхнув багровым, а затем ярко-золотым блеском, туман вдруг рассеялся и исчез. А в рамке непорочной бе­лизны далеких снеговых гор и бледной бирюзы неба, расто­чительно играя золотом солнца и ультрамарином воды, ши­роко раскрылась Ситхинская бухта.

Утро обещало повторение знойного, изнурительного, на­сыщенного грозовой влажностью и редкого в этих местах дня, но пока развернувшаяся картина бодрила и веселила. Быть может, потому, что день был нерабочий, воскресный.

Как только бухта очистилась от тумана, все заметили отсутствие бостонского корабля. Медведников стоял у настежь распахнутого окна и думал: «Опять ушел тайком... Наверное, где-нибудь запахло пушниной. Эдакая падаль! Стоят тут то один, то другой месяцами, выхватывают бобра прямо у нас из-под носа, а подачками тойонам и обменом на оружие портят и цены и добрые наши отношения с колоша­ми... А все-таки жаль, что Барбер ушел. Пшеницу все же надо было бы сторговать у него... Эх, кабы хороший флот да пушки! Ни одного из этих пиратов не пустил бы в бухту!»

Взглянув в сторону верфи, Медведников увидел строив­шийся крохотный кораблик. Он стоял на берегу, окруженный подпорками. Медведников горько усмехнулся: не такой бы надобно!..

Проснулась спавшая у самой пушки молодая смуглая и почти голая колошка. Она откинула густую гриву спадаю­щих на лицо жестких черных волос. Бросив искоса быстрый взгляд на казарму и заметив Медведникова, она тотчас отошла от пушки и побежала вверх по лестнице.

– Ставь самовар, Марья! – крикнул ей по-ситхински Медведников и усмехнулся: – Опять спала на дворе? Смотри, как изукрасили тебя москиты...

Колошка улыбнулась, обнажая ровные белые зубы. Она совсем недавно приняла крещение, и христианское имя Марья звучало для нее непривычно и смешно.

Через час население крепости разбрелось кто куда: жен­щины собрались в лес по ягоды, мужчины, вооружившись удочками, направились кто в бухту, кто за лес на речку удить рыбу или просто прогуляться, посидеть, полежать, искупаться. В крепости осталось не более пятнадцати человек.

Напившись по-праздничному чаю с сахаром, с Петербургскими двухгодоралыми сушками, Медведников занялся теку­щими делами: обошел крепость и убедился в исправности палисада, сошел в пороховой погреб и лишний рад увидел, что, несмотря на тщательную подсыпку снаружи, в погребе недопустимо сыро. Он взял из бочки, выложенной изнутри войлоком, щепотку черного матового крупнозернистого поро­ха и понюхал. Порох издавал слегка кислый запах.

Пройдя на второй этаж казармы, Медведников отпер крепкий и тяжелый замок у двери пушного склада, перебрал несколько бобровых шкурок, поднес их осторожно к свету, любовно потрогал и положил на место. Заглянул в книги, прочитал несколько записей и вышел. До обеда оставалось еще три часа, и он решил заняться очередным письмом-отчетом...

«Что слышно, высокоуважаемый друг и благодетель мой Александр Андреевич? – писал он Баранову. – Дадут нам помочь или нет? Конечно, у нас в Ситхе теперя спокойно, но и сей день нужна крепкая сила на колош, буде заупрямятся, а пуще на иноземцев. Сам посуди, стоял тут, почитай два месяца, аглицкий мореход капитан Барбер, тот самый, по­мнишь, что колошского тойона в море утопил. Пришел и из-под самого носа то тут, то там рвет пушнину. Думаю, бобров тыщи три собрал. Платит везде таровато, подрывает нас нарочно. Сукна давал за одного бобра аршин по восьми или по три сертука или халата, подбитых байкою и бумазеей. Надбавляют жестяное ведро, кружки побольше печатных, зеркало вполаршина и более, ножики, ножницы и бисера еще разного горсти по две. Ружье за бобра одно с десятью картузами пороха и свинца, а железа по два и по три пуда валят за одного.

А мы смотри и молчи. Ну, а ноне он ушел, не сказавшись куда.

С хлебом плохо, почитай, все поели. Благодарение созда­телю, бобра сей год более трех тысяч штук набрали. Присы­лай за ним скорейше: негоже держать здесь так много – все ведь знают. Корабль кончаем строить. Думаем потом за другой приниматься: надо аглицких мореходов, что при­няли на службу, пока чем занять.