Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Брошенный полным голосом и с жаром вызов произвел большой переполох среди обер-толков, и тотчас же после перевода губернатор мягко и заискивающе сказал:

– Я думаю, господин посол, что вы очень устали от на­шего японского утомительного сидения. Заседание считается закрытым до завтра.

Посол встал, поклонился и вышел в твердой уверенности, что японцы ищут ссоры.

Хмуро и неприветливо было на душе Резанова. Дурные предчувствия безвозвратного провала мешали уснуть. Дом дрожал от резких порывов ветра, холодное его дыхание проникало даже под одеяло. По крыше звонко барабанил дождь. Наутро небо прояснилось, но улицы тонули в непро­лазной грязи. От приехавших за ним баниосов Резанов по­требовал подать норимоны для всех сопровождающих.

Губернатор Хида-Бунго-но-Хами-Сама принял от под­ползшего к нему ящерицей чиновника большой свиток бума­ги, развернул и, прочитав, передал лежавшим ниц около посла обер-толкам. Смущенно, то разворачивая, то сверты­вая свиток, обер-толки заявили, что письмо настолько глу­бокомысленно, что они вдруг перевести не могут, и пригла­сили посла в другую комнату для перевода.

«Первое. В древние времена, – гласило письмо, – всем народам ходить в Японию, также японцам выезжать из оте­чества невозбранно было, но два уже столетия, как сохра­няется непременным правилом, чтоб никто в Японию, кроме древних приятелей их, вновь не приходил, и японцы из оте­чества своего отнюдь не выезжали; а как российский госу­дарь прислал посла с подарками, то японские законы тре­буют, чтоб тотчас ответствовать тем же. А как посла отпра­вить в Россию не можно, ибо никому из японцев выезжать не позволяется, то ни грамоты, ни подарки не принимаются, о чем все созванные Японской империи чины утвердительно определили.

Второе. Империя японская издревле торгует только с ко­рейцами, ликейцами, китайцами и голландцами, а теперь только с двумя последними, то и нет нужды в новой тор­говле.

Третье. Так как запрещено ходить в Японию другим на­циям, то следовало бы поступить по законам, но, уважая доброе намерение российского государя, отпустить судно обратно и дать на дорогу провизию, с тем чтоб никогда рос­сияне в Японию больше не ходили, и поскольку другой бы нации судну быть шесть месяцев в Японии не позволили, то принять это за милость японского императора».

Дрожа от нанесенного оскорбления и негодования, Реза­нов заявил обер-толкам:

– России японский торг не нужен, но российский импера­тор хотел оказать свою милость японцам, которые во многом нуждаются. Им же хуже, если они отказываются. Кабуковское величество напрасно думает, что российский император ждет ответных подарков, его же подарки следовало бы при­нять, поскольку они присланы государем, предлагающим дружбу.

– Удел дружбы только тогда хорош, когда он завязан по доброй воле, – возражали обер-толки.

Посла опять пригласили в комнату вельмож, где даймио прочитал бумагу и передал ее обер-толкам, которые объяснили, что их император «жалует на дорогу посольства пшена и соли».

– Государь мой жалует подарками ваших вельмож, – сказал посол обер-толкам.

– Не могут принять, – ответили они, – запрещено.

– Я желал бы заплатить за провизию.

– Нет, вы должны принять ее даром.

Пришлось согласиться.

Как по мановению волшебного жезла, на следующий же день настроение изменилось: губернатор высказал от имени всех трех вельмож сожаление о том, что дело не увенча­лось успехом, и просил не отказываться от безделицы, по­жалованной лицам посольства и офицерам в виде двадцати пяти ящиков японской шелковой ваты. Обер-толкам разре­шено было принять от посла в подарок по одному предмету.

Обер-толки обещали вести с послом переписку через Батавию.

– Само собой разумеется, – говорили они, – называть вещи своими именами мы не сможем, но вы нас поймете, если мы напишем, например, что «погода у нас та же и вет­ры дуют по-прежнему», или что «дурная погода перемени­лась в тихую и благоприятную».

Они вместе с тем заверили, что так же думают и даймио и губернаторы.

– Вы не можете себе представить, – говорили обер-тол­ки, – насколько мы возмущены вынесенным нашим прави­тельством решением.

– Это решение бьет прежде всего, и больно бьет, Япо­нию, а не Россию, – горячо заговорил Скизейма, совершен­но сбросив с себя ледяную маску безразличия и холодно­сти. – Недовольство правительством шумно разойдется по всей Японии и отразится решительно на всех делах. Правда, у нас и правительство и законы очень строги, но я, конечно, буду писать вам не о погоде. Пусть отцы наши ели пшено и ползали, как и мы, но я вовсе не желал бы, чтобы мои дети мне в этом подражали. Я глубоко верю, что в очень скором времени мы завяжем с вами самые близкие отноше­ния, и прошу вас сохранить обо мне и моих товарищах такие же искренние чувства, какие мы имеем к вам, собираясь с опасностью для собственной жизни писать вам...

– А не натворили ли чего-нибудь тут голландцы? – спросил Резанов.

Обер-толки рассмеялись.

– Ни в коем случае! Они ведь не пользуются ни малей­шим влиянием, а Дефф очень обеспокоен тем, что вы так именно и можете подумать. Он сам огорчен...

Доходили слухи и о том, что приехавшие нагасакские и миакские купцы открыто ругают правительство и обер-толков, подозревая их в том, что они пляшут под голландскую дудку. Все это радовало, но ничуть не меняло положения: посольство в Японию потерпело полнейший провал...

Свободно вздохнули офицеры «Надежды»: скучнейшее шестимесячное пленение окончилось.

Проводы посла были так же торжественны, как и прием: роскошная яхта, обер-баниосы, обер-толки и сто буксирных лодок для сопровождения из порта российского корабля...

Ледяной припай и скопления льдин у залива Терпения заставили Крузенштерна изменить курс. Пошли на юго-во­сток. Резанов попросил зайти на курильский остров Уруп. С точки зрения интересов Российско-Американской компании это было не только целесообразно, но даже необходимо. Еще в 1795 году на Уруп был отправлен партонщик Звездо­четов с сорока поселенцами, и с тех пор о них не было ни­каких известий.

– Я не могу заходить всюду, куда вам вздумается, – заявил Крузенштерн. – Соображения морского порядка за­ставляют меня держать курс севернее пролива Лебусоль, ибо на мне лежит ответственность за целость корабля и людей.

– Не забывайте, Иван Федорович, что высочайшим по­велением на меня возложена определенная миссия...

– Но и вы не забывайте, что ваше положение теперь во многом изменилось, – перебил Крузенштерн. – Вы более не посол, а только представитель Российско-Американской компании. Судно же «Надежда» – правительственное, и мои обязанности по отношению к вам ограничиваются те­перь доставкой вас и ваших людей на Камчатку, и только.