Игорь Латышев - Япония, японцы и японоведы

Что же касается тех лекционных курсов по литературе и истории культуры Японии, положенных в дальнейшем в основу его книг, то нашему потоку (не берусь судить о других) явно не повезло. Уж очень часто Николай Иосифович болел (у него была хроническая астма) и по этой причине обычно не приходил на лекции, запланированные в учебном расписании. Его курс японской литературы так и не был прочитан нам, экзаменов по этой дисциплине у нас не было, а в аттестатах в соответствующей графе был поставлен прочерк. В памяти остались лишь две-три лекции Конрада, которые довелось мне услышать в институтской аудитории за все студенческие годы. Лекции эти слушались всеми с большим интересом и оставили у меня яркое впечатление: Конрад был великолепным рассказчиком, способным завораживать аудиторию как широтой своих знаний, так и живостью речи, тонким юмором и образностью выражений. С тех пор у меня в памяти остался почему-то лишь его насмешливый рассказ о слабых лингвистических способностях японцев. "Когда вы попадете в Японию,поведал он нам с лукавой улыбкой,- то не смущайтесь, если продавцы, отпускающие вам товар, или прохожие, которым вы уступили дорогу, будут громко благодарить вас странным возгласом "санка барабач"... Так звучат в устах японцев английские слова "thank you very much".

Приходя в аудитории, наши педагоги из числа бывших почитательниц Конрада постоянно внушали нам мысль, что нам следовало радоваться и гордиться тем, что изучение японского языка ведется в МИВе под руководством такого корифея науки как член-корреспондент Н. И. Конрад. Поэтому и мы взирали всегда на Николая Иосифовича с благоговейным уважением. Как крупный ученый Н. И. Конрад, несомненно, заслуживал такого всеобщего уважения. Но впоследствии, спустя годы, мне стали вспоминаться все чаще и такие качества Николая Иосифовича как замкнутость и холодность к людям, не входившим в узкий круг его приближенных. Предпочитая уединенный образ жизни (возможно, причиной тому было хроническое нездоровье), основатель советского японоведения в мои студенческие годы находился на слишком далеком расстоянии от простых смертных. Он был похож на январское солнце, ярко светившее, но не гревшее нас, студентов. Опекал Николай Иосифович тогда лишь нескольких избранных им любимчиков, имевших доступ в его дом и получивших его протекцию в академическом мире страны.

Вторую роль после Конрада играла на кафедре его жена Наталья Исаевна Фельдман, читавшая студентам теоретический курс грамматики японского языка. Повседневные учебные занятия со студентами вели подруги Фельдман по студенческой скамье Анна Евгеньевна Глускина, Евгения Львовна Наврон-Войтинская, Вера Николаевна Карабинович (литературный псевдоним Маркова) и Мариана Самойловна Цын. У студентов эти воспитанницы Конрада пользовались, пожалуй, большим уважением и авторитетом, чем другие члены кафедры японского языка. Как и сам Конрад, они умели эффективно подать себя и приковать внимание слушателей своей начитанностью, живостью рассказов о японском языке и о самих японцах. У Глускиной, например, эти беседы со студентами всегда подкреплялись личными впечатлениями о ее пребывании в Японии, куда в 1928 году она выезжала в научную командировку.

На фоне этой блистательной женской группы, составлявшей ближайшее окружение Н. И. Конрада, другие преподаватели смотрелись не так впечатляюще, хотя по своим знаниям японского языка некоторые из них превосходили названных женщин. Прежде всего я имею в виду Степана Федотовича Зарубина, отличавшегося скромностью в одежде и поведении, молчаливостью и в то же время наилучшим по сравнению с другими знанием японской разговорной речи. До своего прихода в институт Зарубин долгое время находился в Японии на переводческой работе. Носил в те годы Зарубин старую кожаную куртку, а в институт приезжал на мотоцикле. В ходе занятий он давал студентам очень ценные словарные сведения, но делал это как бы между прочим со свойственным ему сонливым и безучастным выражением лица. Не вникал он, судя по всему, и в межличностные отношения других педагогов кафедры. Студенты тем не менее относились к нему с уважением.

Немалый стаж общения с японцами был за плечами и у Бориса Владимировича Родова, некогда исполнявшего обязанности драгомана советского посольства в Токио. Как никто другой из преподавателей, Родов облекал свою речь на японском языке в трафаретные штампы, почерпнутые из повседневного обихода японских дипломатов, чиновников и политиков. Это было, конечно, полезно, хотя такая лексика навряд ли соответствовала живой, повседневной разговорной речи японцев.

Моим первым преподавателем японского разговорного языка оказалась Ирина Львовна Иоффе. О занятиях с ней я вспоминаю с благодарностью. Чувствовалось, что она очень старалась привить нам умение вести хотя бы примитивный разговор с японцами, обходясь на первых порах самым малым числом слов. Старалась Ирина Львовна - старались и мы, первокурсники, и что-то у нас получалось. Такие занятия вселяли оптимизм и надежду, что когда-нибудь сможем мы объясняться с японцами и на более высоком уровне.

Были на кафедре японского языка и преподаватели, никогда не видевшие Японию, а может быть, вообще не бывавшие в японской языковой среде. Как правило, они вели занятия со студентами первого и второго курсов, осваивавшими азы японской грамматики и лексики. Но свои пробелы в знании японского языка они стремились восполнить бескорыстной и ревностной заботой о воспитании у студентов упорства в заучивании иероглифики и в овладении основами японской грамматики. К этим преподавателям, навсегда оставившим у своих учеников теплые воспоминания и чувства благодарности, относились прежде всего Александра Петровна Орлова и Мария Григорьевна Фетисова. На первых этапах учебы в МИВе некоторые студенты, изучавшие японский язык, утрачивали уверенность в своих силах, приходили в отчаяние и готовы были бежать от иероглифов куда глаза глядят. Вот этих-то слабовольных ребят и спасала зачастую Орлова, заступаясь за них перед дирекцией, беря их на поруки с надеждой, что они обретут "второе дыхание". И эта материнская вера Орловой в своих подопечных нередко оправдывала себя.

Вообще говоря, преподавателей японского языка студенты знали обычно гораздо лучше, чем всех других. Ведь на протяжении всех пяти лет студенческой учебы в МИВе японский язык был для тех, кто его изучал, основной, доминирующей дисциплиной. На него отводилась наибольшая доля аудиторного учебного времени - почти все дни недели. Да и постоянные домашние занятия по японскому языку были вечной помехой нашему свободному времяпрепровождению. Именно из-за неуспеваемости по японскому языку происходил отсев студентов с первого, второго, а то и третьего курсов. Все прочие дисциплины, и в том числе английский язык, осваивались нами как-то походя. По таким дисциплинам как всемирная и русская история, география, государственное право, политэкономия и т.д. готовились все мы обычно лишь в дни экзаменационной сессии, предшествовавшие тому или иному экзамену. С преподавателями этих дисциплин наши контакты были реже - с ними встречались мы обычно не чаще одного раза в неделю. Но все-таки среди последних нельзя не упомянуть двух преподавателей-японоведов, которые наряду с лингвистами в конце 40-х - начале 50-х годов вели в МИВе курсы страноведения, экономики и истории Японии.