Игорь Латышев - Япония, японцы и японоведы

Никаких явных "диссидентов" в тот период среди нас не водилось, а если кто и питал в душе нелюбовь к нашей стране (не исключаю, что были и такие), то не высказывал это открыто. Иначе его не поняли бы однокашники. К тому же следует иметь в виду, что как сейчас, так и тогда, пятьдесят лет назад, вдумчивый анализ общественных явлений не был свойственен студенческой братии - умственные усилия юнцов были направлены прежде всего на впитывание и запоминание полученных ими в институте знаний с расчетом лишь на успешную сдачу соответствующих экзаменов.

Практически все студенты нашего института числились комсомольцами, а наиболее активные из них стремились вступить во Всесоюзную Коммунистическую партию (большевиков). Примечательно, что далеко не всем из них удавалось стать членами ВКП(б), ибо принимались в партию лишь студенты, проявившие себя отличниками в учебе и наиболее заметными активистами в общественных делах и комсомольской работе. Весьма придирчиво подходили при этом партийные и комсомольские руководители к моральному облику тех, кто подавал заявления о приеме в ВКП(б), и многим предлагалось повременить со вступлением. Такая придирчивость объяснялась и тем обстоятельством, что прием студентов в партию ограничивался вышестоящими партийными инстанциями, ибо тогдашний курс партийного руководства предполагал преднамеренное ограничение приема в партию интеллигенции и всестороннее поощрение увеличения численности партийных рядов за счет представителей рабочего класса.

Конечно, отнюдь не всегда студенты, вступавшие в кандидаты, а затем и в члены ВКП(б), на сто процентов разделяли официальную идеологию правительственных и партийных верхов, хотя в своих заявлениях о приеме в партию они писали о своей верности этой идеологии. Многие из нас, например, чувствовали досадную фальшь содержавшихся в официальных партийных документах и в печати утверждений о гениальности, мудрости и непогрешимости И. Сталина, о всемирно-исторической значимости чуть ли не каждого из его высказываний, хотя в целом тогдашняя внутренняя и внешняя политика советского руководства не вызывала у нас ни возражений, ни сомнений. Не принимались теми из нас, кто пытался осмысливать официальные догмы, как абсолютно неоспоримые истины и ленинские труды. Еще в ту пору мне, например, думалось, что некоторые из ленинских оценок хода мирового развития устарели и уже не отвечают действительности. Но в целом в первые послевоенные годы, а именно во второй половине 40-х годов, всякие догматические и фальшивые вкрапления в общую систему взглядов руководителей Советского государства воспринимались мною, да и большинством моих друзей-однокурсников, как досадные, но несущественные частности, на которых не стоило заострять внимание, ибо в общих чертах прививавшаяся нам идеология казалось бы оправдывала себя: наша страна в те годы уверенно шла по пути восстановления подорванной войной экономики, улучшения жизни народа и утверждения своего возрастающего влияния на международные дела. Чего же иного можно было тогда желать?!

Принципиальную верность внешнеполитического курса советского руководства ясно подтверждал тогда ход послевоенных событий на Дальнем Востоке и в Восточной Азии, где все больше успехи одерживали коммунистические силы. Свидетельство правоты и превосходства марксистско-ленинского мировоззрения мы видели тогда в победах коммунистических сил в Китае, Северной Корее и во Вьетнаме, а также в послевоенных успехах коммунистического движения в ряде стран Юго-Восточной Азии. Поэтому сознание большинства из нас в те трудные, но радостные послевоенные годы было пронизано верой в светлое будущее нашей страны, в созидательную силу нашего народа, в справедливость и разумность нашего общественного строя. Нет, не наблюдал я тогда среди своих сверстников в институте той беспринципной раздвоенности мировоззрения, того циничного, насмешливого отношения к идеологическим установкам советского руководства, которые стали проявляться даже среди членов КПСС в последующие годы, особенно в застойный брежневский период, когда власть в стране оказалась в руках туповатых консервативных старцев.

Конечно, наше благодушие и безусловно положительное отношение к сталинскому руководству и его политике объяснялось в значительной мере тем, что мы, как и большинство наших соотечественников, многого не знали. Неизвестны нам были в то время подлинные масштабы массовых необоснованных репрессий, развязанных карательными органами страны в ходе междоусобной борьбы за власть, развернувшейся в 20-е годы в руководстве ВКП(б) между Сталиным и Троцким и переросшей в преследование всех инакомыслящих. За чистую монету принимались моими сверстниками сообщения о кознях и заговорах "врагов народа". Уж если таким сообщениям доверяли многие среди членов партии и фронтовики, то нам, юнцам, не умудренным жизненным опытом, они тем более казались правдоподобными. Мои взгляды на деятельность Сталина и его внутреннюю политику изменились поэтому не в студенческие годы, а значительно позже - лишь после ХХ съезда партии.

Наряду с учебой много времени занимала у меня комсомольская работа. Сначала я был секретарем комсомольской организации японского отделения, а затем был избран в общеинститутский комитет комсомола, где несколько лет в качестве заместителя секретаря комитета занимался организацией лекционной и пропагандистской работы наших студентов-комсомольцев как внутри института, так и среди населения Сокольнического района. Тогда же, в 1946 году, я был принят в кандидаты в члены КПСС, а в феврале 1947 года - в члены КПСС. Комсомольская и партийная работа дали мне полезные навыки в общении с людьми, в умении считаться с их личными интересами и проявлять выдержку в конфликтных ситуациях, хотя, как вспоминается мне сегодня, у меня тогда обнаружилась мальчишеская склонность к слишком резкой реакции на разгильдяйство и леность при выполнении некоторыми из студентов своих комсомольских обязанностей.

Хотя занятия учебой и комсомольскими делами отнимали у нас, студентов, наибольшую долю времени, тем не менее не упускали мы тогда, разумеется, и возможность предаваться в свободные часы присущим молодости удовольствиям и радостям. Бывали у нас и любовные увлечения, и дружеские попойки, и занятия спортом, и поездки на природу. Кстати сказать, будучи студентом 4-го курса, я женился на своей однокурснице Инессе Москалевой, также изучавшей японский язык. Но все-таки у меня лично, да и у большинства моих друзей, главным жизненным импульсом оставались все пять лет институтские дела.

Наряду с великой победой Советского Союза над гитлеровской Германией судьбоносным событием для нас, студентов-японоведов, стало в 1945 году вступление нашей страны в войну с Японией, продолжавшей тогда вести боевые операции против США и оккупировать громадные территории Китая, Кореи и ряда других стран Азии. Это известие было воспринято настороженно теми из нас, чьи отцы, братья и сыновья находились в то время в армии. Некоторые из моих родственников и друзей-студентов высказывали поначалу тревогу за судьбы советских солдат и офицеров, едва успевших вздохнуть с облегчением по окончании боев с гитлеровцами. Но вскоре после того, как с Дальнего Востока стали поступать сообщения о стремительном разгроме Квантунской армии и переходе под контроль Советского Союза Северо-Восточного Китая, Северной Кореи, Южного Сахалина и Курильских островов, тревога улеглась, и оптимизм стал вновь преобладать в настроениях общественности.