Николай Рыжих - Бурное море

А Леха здесь рыбачил всем на удивление: как ни закинет — три кутца, как ни закинет — три кутца. «В рубашке он, что ли, родился!» — сказал тогда о нем Сигай.

В прошлом году Леха тоже прекрасно рыбачил, на четвертое место вышел, особенно хорошо он рыбачил на нашей «улитке», или, как окрестили рыбачки это место, на «огороде имени Джеламана». Все тогда любовались Лехиной работой и думали, что поднимается еще одно рыбацкое светило сигаевской яркости.

В этом году, когда готовились к путине, Леха, кажется, уходил с сейнера только затем, чтобы спать. Когда идет подготовка флота к спуску на воду — март и начало апреля, — меняется изношенное промвооружение, идет покраска, подгонка, плотницкие работы, сварные работы. Это у нас самое горячее время. Рабочий день в страдную пору до десяти часов и больше, но и после такого продолжительного трудового дня Леху в окружении сварщиков, маляров и плотников можно было видеть на сейнере. И даже в выходные он со своим сынишкой, шестилетним Алексеем Алексеевичем, — как маленькая капля и большая капля похожие друг на друга, оба в меховых курточках, сапогах, и маленький Алешка тоже в мичманке, — всё ходят по сейнеру, присматривают да прилаживают все.

Лехина жена Катя, или, как ее в колхозе зовут, Катерина Светлова, работает на почте: телеграммы, письма и газеты разносит. Она моложе его и выглядит моложе своего возраста. Это, наверно, от того, что разносить письма по поселку не много требует физического и нравственного напряжения, а может, просто она не поддается неумолимому действию времени и жизненные неполадки отлетают от нее как горох от стенки. Леха же наоборот: и старше ее и выглядит старше своего возраста; впрочем, рыбаку так и положено, но тут еще впечатлительная и нервная Лехина натура в обработке штормов, аварий и неудач износилась быстрее.

Как-то года два назад, стоя в очереди перед загородочкой на почте за «до востребования», я слышал Катькин разговор с девчонками:

— Мой Алешка никак не хочет на материк, — говорила она подругам, — но я его увезу...

Кстати, у Катьки привычка говорить «я», «мой»; если в магазине покупалась какая-то вещь на общие семейные деньги и Лешка тащил ее из магазина — например, стол или приемник, то она, показывая эту штуку подругам, говорит: «Я купила» или: «мой дом», «мой ребенок», «мой Алешка», «я сказала». В поселке ее иногда называют «капитаншей».

— Не поедет твой Лешка на материк, — говорила Римма Ивановна, заведующая почтой. — Он же моряк.

— Ну и что же! — возмущенно продолжала Екатерина. — Там тоже речка есть, Дунай. И по ней тоже катера плавают, да еще какие!

— Но там же рыбу не ловят, — опять заметила Римма Ивановна.

— Пусть бросает эту рыбу, надоело: всегда заморенный с моря приходит, обгорелый, как негритос, всегда от него рыбой пахнет.

— И когда вы думаете уезжать?

— В этом году я уже ездила, дом в шесть комнат уже купила с усадьбой... винограда двести корней. Если за виноградом...

— Катя, да разве рыбак будет в земле ковыряться?

— Заставлю... Куда он денется? Когда мы с ним о чем спорим, я всегда права оказываюсь. Вот и дом купила с виноградником; базар близко, там от одного винограда дохода будет больше, чем от его рыбы.

— Наторгует он тебе! — засмеялся кто-то из девчонок.

— Торговать я сама буду, а он... толку с него... за так все отдаст. Я сама за все возьмусь.

— Ничего у вас не получится, — вздохнула Римма Ивановна.

— Получится. У меня всегда все получалось.

Перед этим я встречал ее в конторе, точнее, в сберкассе: я снимал деньги, она клала. Наши рыбаки сами деньги не получают — они в море, — это делают жены, Леха же вообще никогда никаких сберкнижек не имел.

— Хорошо Алексей в этом году поработал, — сказала работница сберкассы.

— Он у меня молодец, — гордо сказала Катерина, — на целый дом заработал.

— Третье место он тебе по району занял?

— Третье. А в прошлом году он больше заработал, хоть и четвертое было: в прошлом году он трески больше, чем камбалы поймал, а треска дороже.

— Хороший он рыбак.

— На слет передовиков посылают. В очередь на машину стала. Машину хочу купить.

— Там очередь...

— Добьюсь... он же передовик.

— На Украине будете жить?

— Ну.

— А Леша где будет работать?

— «Где, где»! Да хоть где! На шофера выучится или на учителя. Да хоть на кого... лучше на учителя.

— А у него другой специальности, кроме рыбацкой, нет?

— Да нету... с девяти лет рыбу ловит, с Азова же он. Мореходку заочно заканчивал.

— Плохо ему там будет.

— Выучится, он у меня головастый. На инженера выучится. На капитана же выучился!

Я не знаю причин разлада у них, так же как и не могу объяснить, почему он в этом году не мог взять рыбы, почему у него столько неудач и аварий было.

Знаю только одно, что Леха не сдавался, все хотел поймать рыбу — этому свидетель весь флот, — до самого ухода с моря он чинился, рвался, опять ремонтировал да налаживал все опять, шел в замет... Даже в последние два дня, когда на судне не топилось и не варилось, он в одиночестве возился с неводом, все хотел найти причину. Может быть, и сделал бы что, но пришла радиограмма сдать сейнер.

Капитану сдать сейнер — такое это дело... Я даже слов не нахожу сказать, какое это дело. Капитан ведь сам готовит сейнер к промыслу, по его указанию все делается, а в море во время работы он так сживается с судном, так «прирастает» к нему душой и сердцем, что судно волей-неволей становится частью самого капитана. Такая вот любовь к судну даже у торговых капитанов, хотя они только водят суда по морям. Рыбацкие же капитаны работают, ловят рыбу судном, и тут само судно помогает во всех делах капитану.

Леха привел сейнер в колхоз, передал другому капитану. Пришел домой и увидел пустую, нахоложенную квартиру. На полу валялись разбросанные Алексея Алексеевича игрушки, старенькие штанишки, башмачки, картузик его валялся, от которого, когда Леха его взял, пахнуло воробьиными перышками...

Вот таким я его застал дома, когда услышал от диспетчерши, что «Катерина уехала, и он теперь не похож на человека». Он лежал на полу среди разных ненужных вещей в пустой квартире. Я положил его на кровать.

Недели через две я встретил Леху в море на борту сигаевского «Два раза пятнадцать». Он стоял в матросской робе на куче рыбы с зюзьгой. Лицо чистое и светлое — и куда делись озабоченные морщины? — он улыбался.

— Привет!

— Привет!

— Как дымишь?

— Нормально.

— Значит, хорошо?

— Ну, раз на море иду, значит, нормально.

Уже неделю мы носились по морю, уже неделю Джеламан не спал, рыбы — ни хвоста.

Настало самое безрыбное время путины — август: треска, нажировавшись, собралась в большие косяки и ушла в океан, на большие глубины, откуда ее никаким неводом не достанешь; камбала еще не скосяковалась и не пришла на те глубины, откуда ее можно брать. Точнее, она уже была и по всему морю, но еще разреженная, может, и косяками где, но искать ее, делать пробные заметы — эхолот ее не обнаруживает, а только неводом можно обнаружить: она ползает прямо по дну — никак невозможно: на морском дне сейчас хозяйничал бычок, делали переходы, уничтожая все на своем пути, полчища крабов, цвела актиния — «розочка», как мы ее называем.