Евгений Устиев - По ту сторону ночи

— Хотя саянские месторождения дают нефрит лишь зеленого цвета, — услышал я голос Владимира Ильича, — но зато почти нигде не встречается такой богатой гаммы оттенков. Смотрите, какой замечательный образец!

С этими словами он протянул руку и взял у меня из рук мою гальку.

Я оторопел… но почувствовал огромное облегчение. Затем оно сменилось досадой. «Трус! Упустил единственную возможность! — думал я в сердцах. — Глупая интеллигентская нерешительность! Никто никогда не считал присвоение минералов банальной кражей. Даже самые выдающиеся минералоги не страдали особой щепетильностью в этом вопросе!»

Тут услужливая память напомнила мне о Кокшарове. Известный академик и крупный минералог XIX столетия был не очень разборчив в отношении права собственности на минералы. В результате частные коллекционеры, которых в то время было очень много, зорко следили за тем, чтобы какой-либо из образцов не перешел в карман его высокопревосходительства!

Досадуя на себя, я уже почти не следил за дальнейшим и меланхолично брел в хвосте нашей небольшой группы, рассеянно смотря по сторонам.

Лишь когда мы оказались в отделении сиявшего синевой лазурита, я пришел в себя и вместе с другими остановился в восхищении. Здесь был глубокий, как вечернее мартовское небо, афганский лазурит со звездами из золотистых кристалликов пирита. Когда-то, может при Екатерине, его везли в Северную Пальмиру на берега Невы длинными и трудными путями, которые начинались на вьючных тропах Бадахшана.

Тут же в большой куче хранились запасы лазуритового камня с реки Слюдянки в Прибайкалье. Меньшая интенсивность синего цвета и обилие светлых пятен снижают его коммерческую цену, но, впрочем, не делают менее прекрасным. Скорее наоборот, некоторое отступление от безукоризненности, которой наделен всякий идеал, и в частности беспорочно синий лазурит Бадахшана, придает сибирскому камню особую прелесть. Пускай небо в лазурите с Байкала кое-где прикрыто стадами белых облаков — оно, это русское небо, выглядит скромнее, но потому и привлекательнее безоблачного бездонного неба афганской лазури.

Вдруг меня точно толкнуло. Я замер. А потом, оглядевшись, быстро отошел от нашей группы, поднял откатившийся от кучи небольшой угловатый кусочек слюдянского лазурита и, даже не посмотрев на него, сунул в карман. Бешено запрыгавшее сердце чуть не выскочило у меня из груди. Ужас при мысли, что меня могли заметить, мешался с восторгом. Я искупил родившееся во мне у склада с нефритом малодушие!

Ясно, что в моем поступке больше всего мальчишеской бравады. Тем не менее дело сделано; украденный кусок лазурита тянет карман, и я чувствую себя наполовину вором, наполовину героем!

Разумеется, мне отнюдь не хочется утаивать происшедшее. Наоборот, я с нетерпением жду конца ставшего вдруг нестерпимо длинным дня.

Едва пригородный поезд тронулся к Ленинграду, я осторожно вытащил из кармана засиявший лазурью кусочек и протянул его Владимиру Ильичу:

— Посмотрите!

Наш руководитель, насмешливо улыбнувшись, взял камень и повертел его в руках. Затем он достал минералогическую цейсовскую лупу и пристально осмотрел образец, особенно белевшее в нем пятно с маленькой пустотой внутри.

— Крайне интересно! Самое важное в вашем образце не лазурит, а хорошие кристаллики очень редкого менделеевита, сидящие в этом гнезде. В музее таких кристалликов нет!

Не выпуская лазурита из рук, он вытащил откуда-то продолговатую гальку нефрита и, протянув ее мне, добавил:

— Меняемся?

Я ахнул и, кажется, даже побледнел от неожиданности. Это была моя галька нефрита. На необыкновенно чистом зеленом фоне выделялись маленькие пятнышки и кроваво-красные тоненькие жилки!

С тех пор эта удивительная галька всегда лежит на моем письменном столе…

Я взял тлеющую головешку и, отодвинувшись от костра, закурил.

— Неужели Крыжановский?.. — разом воскликнули мои слушатели.

— Вы хотите сказать, поддался искушению? Ну, этого я и по сию пору не знаю. К тому же он мог получить эту гальку в подарок. Спросить его самого я, естественно, не решился.

Лавовая река. Справа большой лопнувший лавовый пузырь. Вдали слева виден вал коробления

Печально поднимаются над оголенной террасой мертвые стволы лиственниц («Охота»)

Переправа (разумеется, спокойная, иначе фотографу было бы не до аппарата!) («Переправа»)

Безмолвие этой уютной долины нарушают только птицы («Костер»)

Чем выше по долине, тем неприветливее пейзаж, жестче трава и чаще пятна нерастаявшего снега («На Омолоне»)

Одна за другой тянутся к горизонту суровые горы («На Омолоне»)

Наледь на Омолоне — причина наших ночных тревог («На Омолоне»)

...больше, чем мне одному. Знакомясь, они называют только имена.

— Петр! Гена!

Заведующий метеостанцией и радист — все населенно поселка.

— Было двое, стало четверо! — улыбается Петр.

У него загорелое лицо и смелый взгляд. Страсть к охоте и романтика привели его в самое сердце тайги, где на сотни километров нет людей и куда добраться можно только по воздуху.

— Давно приезжали из партии?

— Пожалуй, с месяц, как были за продуктами. Сказывали, что вы прилетите в начало августа!

— Меня удивляет, что Кейвус еще не прислал лошадей. Я рассчитывал застать их уже на метеостанции.

— Видно, что-то задержало. Знаете, дело полевое!

— Хорошо знаю, да вот загвоздка: у меня в двадцатых числах вулканологическая конференция на Камчатке — нужно торопиться.

— Придут! — успокоил меня Петр.

Вот и метеостанция — единственный обжитой уголок в безлюдной тайге. Большая изба с приветливой геранью за стеклом и несколько опустевших домиков с заколоченными окнами.

— Раньше на станции было много пароду; после войны оставили только наблюдателя и радиста. Ну, мы с Геннадием вдвоем и пробавляемся.