Эжен Сю - Приключения Геркулеса Арди, или Гвиана в 1772 году

— Довольно! Довольно, сударыня! — беспокойно воскликнул Улток и продолжал тихо и смущенно: — Простите меня, но это тяжелое для меня воспоминание. Я вашего батюшку знал, ценил его великие достоинства и не могу слышать о нем без тягостных ощущений.

Адоя, вся во власти горестных мыслей, сочла натуральным, что гость их разделяет. Ей даже был несколько приятен признак сочувствия в Ултоке.

Меж тем Белькоссим с самого начала разговора пристально глядел на колониста. Несколько раз под взглядом управляющего тот был вынужден даже опустить глаза. Из-за этого разговора ужин прошел еще печальнее, чем можно было ожидать.

Выйдя из-за стола, Адоя церемонно откланялась гостю и сказала, что Мами-За проводит его в спальню.

Мулатка взяла ночник и пошла впереди Ултока. Они прошли по длинному коридору. Мами-За открыла дверь комнаты, в которой ночевали спортерфигдтские гости, поставила свечу на стол и спросила Ултока, не нужно ли ему чего-нибудь.

— Нет-нет, — ответил он поспешно.

Прежде чем уйти, Мами-За с расстановкой произнесла пожелание, принятое в суринамских поселениях:

— Хозяин дает вам свою постель — дай же вам Бог мирных снов! — Она вышла и закрыла дверь.

— Постой! — крикнул Улток и шагнул к двери. — Так это комната… — Он не договорил.

Мулатка, решив, что гость зовет ее, вернулась и спросила, что ему угодно. Он потянул с ответом, чтобы не дать догадаться о своих прежних мыслях, и спросил:

— А где мои люди?

— В доме для проезжающих, массера.

— Пришли их ко мне, пусть помогут мне раздеться.

Мулатка поклонилась и вышла.

Оставшись один, Улток сумрачно поглядел вокруг и задыхаясь проговорил:

— Так это его комната — его комната! Он спал на этой постели… вот на этой! — И гость судорожно отпрянул от кровати.

Он подошел к столу и увидел часы на стене. Это были старинные часы из тех, что показывают также число и месяц. Машинально он посмотрел на них — и вскрикнул. Одиннадцатое сентября, пять часов… Он упал в кресло и спрятал лицо в ладонях.

Несколько мгновений он сидел, погруженный в раздумья, а после в бешенстве вскричал, обращаясь сам к себе:

— Нет, я безумец! Архибезумец! Сам себя не узнаю! Два раза я сегодня терял голову и вел себя как младенец. Хорошо еще, эта гордячка была до того сама взволнована, что не заметила моего смятения. Но вот этот мерзавец Белькоссим… что-то он несколько раз на меня странно поглядывал. Ничего! Надо скорей возвращаться с добычей в бухту Палиест. Дома я тверд по-прежнему, а в гостях — дрожу и трушу. Что же Тарпойн и Силиба медлят — уж не заподозрил ли чего этот управляющий? Нет, все в порядке: вот они, слышу, идут.

Дверь открылась, и в комнату к плантатору вошли два угрюмых мулата.

У рабов — Улток окрестил их зловещими именами двух местных ядов — были такие же свирепые лица, как и у хозяина. Они были близнецы и совершенно похожи друг на друга. К Ултоку они были слепо и безрассудно привязаны — так иногда хищные звери в неволе привязываются к укротителю. Они были преданны и бесстрашны и часто служили покорным орудием зверств плантатора.

Улток не раздевался. Прежде чем заговорить с рабами, он вышел из комнаты убедиться, что их никто не подслушивает: перегородки в местных домах обыкновенно очень тонки.

Внимательно все осмотрев и удостоверившись в безопасности, колонист вернулся, но заговорил все-таки шепотом:

— Где вас поместили? — спросил он Тарпойна.

— В доме рядом с сушильней для кофе, массера, — ответил тот.

— Вас запрут на ключ, это ясно. А что окна?

— Мы подумали об этом, массера. Решеток нет. Если нужно, мы сможем спуститься во двор на поясах.

— Как только вас запрут, спускайтесь и ждите меня у моста.

— Слушаем, массера.

— Но здесь ли Уров-Куров? — сказал колонист себе под нос.

— Перед заходом солнца Уров-Куров с сыновьями были в лесу, массера.

— Откуда ты знаешь?

— Они с сыном спрятались в тростниках у бири-бири и хотели убить здешнего охотника.

— «Серебряную бляху», — пояснил другой мулат, — одного из самых храбрых людей в колонии.

Он имел в виду знак, которым Купидон был награжден за храбрость.

— А ты это откуда знаешь? — удивленно спросил Улток.

— Они не убили «Серебряную бляху», он сам одного индейца ранил, а другого, может быть, убил.

— Сейчас он рассказывал об этом на кухне, — добавил Силиба.

— Проклятые растяпы! — воскликнул колонист и в бешенстве топнул ногой. — Так высунуться! Они все погубят, все! Уров-Куров старый воин, как он мог быть так неосторожен? Все пропало, здешние люди наверняка готовятся к обороне.

— Должно быть, так, массера, — ответил Тарпойн. — В доме неспокойно, и я видел, как через двор идут негры с оружием.

— Чума забери этих индейцев! — в новом приступе гнева повторил колонист. — Такой случай пропал!

— Если хочешь, массера, мы можем поджечь сушильню, — сказал Силиба.

— А в суматохе зарежем Белькоссима, — продолжил Тарпойн. — Без управляющего негры будут все равно, что куры без агарми [9] Агарми — вид павлина или фазана величиной с индюка. По рассказам некоторых путешественников и по колониальным поверьям, агарми принимает командование над птичьим двором и сторожит кур, как овчарка стадо: утром он выгоняет птиц на улицу, а вечером загоняет клювом обратно на насест опоздавших. Сам он всегда волен сидеть на крыше птичника или на соседнем дереве. — Примеч. авт. .

— Индейцы прячутся теперь в кофейных деревьях и ждут сигнала, — продолжил Силиба. — Они увидят пламя и придут сюда, а мы выдвинем для них мост.

— Я узнал, где комната молодой хозяйки, — сказал Тарпойн. — Она заперта изнутри, но, — продолжал он таинственно, — на мой голос откроется. Пока тушат пожар, мы с братом похитим бледнолицую барышню. Завтра на рассвете она будет на твоей шхуне, и мы выйдем из бухты Палиест в море. Если за ней приедут к тебе на плантацию, ее там не найдут и подумают, что она в плену у пяннакотавов Уров-Курова.

Покуда рабы излагали этот гнусный план, впрочем, очень мало отличавшийся от того, что придумал сам плантатор, Улток сидел и размышлял.

— А если сушильня не загорится! — грубо ответил он. — А если ее потушат? А если вас поймают при попытке поджога, скоты?

— Ты не отвечаешь за своих рабов, массера, — возразил Силиба.

— Мы не справимся — мы и пострадаем, — продолжил Тарпойн.

— А под пыткой вы не заговорите, не признаетесь во всем? — грозно вопросил Улток.

Эти слова не столько возмутили, сколько огорчили близнецов. Они переглянулись, а Тарпойн, сдерживая волнение, с упреком сказал хозяину:

— Разве Силиба сказал хоть слово, разве дрогнул хоть раз, когда перед тобой, чтобы испытать его мужество, я жег его раскаленным железом?