Арон Ральстон - 127 часов. Между молотом и наковальней

Но продвигаюсь я медленно, почти неощутимо для глаза. Раскрываю в мультитуле напильник, еще пять минут пилю им валун. Это ненамного лучше, чем лезвием, и то только если пилить боковой стороной вдоль линии. Камень явно прочнее, чем мелкие насечки напильника. Когда я в очередной раз останавливаюсь, чтобы очистить инструмент, то вижу, что пазы напильника заполнены металлической крошкой, содранной с него самого. Лезвие изнашивается, а камню хоть бы что. Опять осматриваю валун и тут замечаю, что он нетиповой окраски, тверже стен каньона и моего ножа и напоминает другие валуны — те, что я проходил выше по каньону. До меня доходит, что этот валун вовсе не из песчаника. Похоже, он упал из слоя более темной окраски, зажатого в песчанике Навахо и сформировавшего нависающий выступ метрах в ста выше по течению каньона, недалеко от S-образной деревяшки. Я свисал с него в начале щелевого участка каньона, перед тем как спрыгнуть в песок — пару часов тому назад.

«Плохие новости, Арон, — думаю я. — Тот нависающий выступ образовался потому, что сформирован более стойкими к эрозии породами, чем весь каньон. Этот камень — самое твердое, что здесь есть». Не проще ли будет выдолбить кусок стенки? Я решаю попытаться. Заменив напильник на восьмисантиметровое лезвие, бью мультитулом по скале чуть выше правого запястья. Нож скользит по розоватой наклонной стенке, при каждом ударе я очень близок к тому, чтобы проткнуть себе руку. Прихожу к выводу, что геометрия против меня: я не могу долбить ножом в нужном месте, потому что как раз там находится моя рука.

Я останавливаюсь, чтобы левая рука и плечо могли немного отдохнуть, смахиваю песчаную пыль, припорошившую правое предплечье. Я не вижу никаких изменений в позиции валуна и возвращаюсь к прежнему занятию — долблю по впадине в камне. Тюк-тюк-тюк… Тюк-тюк-тюк-тюк… Звук удара ничтожно тих, но стенки каньона отражают его. Я не могу долбить скалу с большей силой, иначе нож сорвется и я разобью себе костяшки пальцев или же просто промахнусь по нужному месту. Я надеюсь расшатать кристаллы вокруг серого выступа и отколупать кусок размером с квотер. [29] Имеется в виду четверть доллара (quarter), монета достоинством 25 центов, около 25 мм в диаметре. — Прим. ред. Если получится, это сильно поднимет мне настроение. Но даже крошечный бугорок смотрится неприступным, как банковский сейф, — я пробую и так и эдак, но не могу взломать его.

Еще час прошел, уже шесть вечера — чуть более трех часов с того времени, как меня зажало. Пока тепло, но уже на несколько градусов холоднее восемнадцати — максимальной дневной температуры, зафиксированной в полчетвертого моими часами, привязанными к левой лямке рюкзака. Я сдуваю каменную пыль, которую накрошил мультитулом, и ищу признаки того, что хоть сколько-нибудь продвинулся. Всматриваюсь в скалу еще и еще раз рассматриваю особенности ее строения, скова и снова пытаюсь найти участок с более рыхлой кристаллической структурой. Но, видя ничтожность результатов, понимаю, что вопрос этот скорее гипотетический, чем практический и раскрошить этот камень могла бы разве что геологическая кирка, если бы вдруг она волшебным образом материализовалась в моей руке.

Я понимаю, что попал в камеру смертников, самую крепкую из всех вообразимых. Правда, имея про запас всего шестьсот миллилитров воды, можно не сомневаться, что заключение будет недолгим, — необходимый минимум для путешествия по пустыне составляет четыре литра на человека в день. Я снова прикидываю, сколько смогу протянуть на своих скудных запасах, — до понедельника, максимум до утра вторника. Единственный способ выжить — выбираться отсюда. В любом случае таймер уже тикает, и все, что у меня есть для борьбы с камнем, — копеечный складной нож. Все равно что добывать уголь в шахте детским совочком.

Внезапно я чувствую, что разочарован, устал от долбежки. Я оцениваю, сколько уже удалось наковырять (почти ничего) и сколько я потратил на это времени (больше двух часов). Вывод прост: я занят бесполезным трудом. Обсуждаю сам с собой оставшиеся варианты, и напряжение перерастает в пессимизм. Уже очевидно, что я не смогу надежно закрепить полиспаст для подъема камня. Скалы образуют трехметровую полку в двух метрах выше моей головы и почти в трех метрах от меня. Даже с двумя действующими руками построить полиспаст в такой ситуации было бы невозможно. У меня нет воды, чтобы ждать помощи, у меня нет инструмента, чтобы расколоть камень, у меня нет возможности устроить полиспаст… У меня остался только один возможный вариант освобождения из плена.

Я медленно и четко произношу вслух: «Ты должен будешь отрезать себе руку». От этих слов бунтуют все инстинкты и чувства, и даже голос срывается на октаву.

«Я не хочу отрезать себе руку!»

«Арон, тебе придется отрезать себе руку».

Я понимаю, что спорю сам с собой, и неуверенно хихикаю. Это безумие.

Я отлично понимаю, что никогда не смогу перепилить собственные кости тупым ножом, поэтому возвращаюсь к прежнему занятию — пытаюсь долбить камень. Пусть это бесполезно, но это лучший из имеющихся вариантов. Продолжая долбить камень, я представляю себе вечернее солнце над пустыней, удлиняющиеся тени. Синева неба становится все глубже, а я весь последующий час безрезультатно стучу по камню, делая редкие и краткие перерывы. Выцарапанная над моей правой рукой фраза — «Геологическая эпоха включает настоящее время» — приобрела другой смысл. Сначала это было просто предупреждение Джерри Роуча. Теперь это мотивирующий призыв. Я полон надежды на то, что я, будучи частью геологической эпохи, смогу разрушить этот камень настолько, чтобы освободить правую руку от смертельного рукопожатия. Тем не менее нож очень быстро затупился о камень. Я опять меняю его на напильник и продолжаю пилить по линии над сероватым выступом, у ближайшего края выемки.

Пока пилю, я вспоминаю, как первый раз попал в Юту, — уж и не знаю, с чего вдруг это приходит мне на ум. Возможно, воспоминания — попытка ответа на терзающие меня вопросы: как я здесь оказался, как меня угораздило попасть в ловушку? В ту первую поездку мы отправились всей семьей. Это был 1990 год, первый мой год в средней школе. Мы ездили к каньонам Кэпитол-Риф, Брюс и Зион, а потом свернули на юг, к Гранд-Каньону. Сначала я не был сильно воодушевлен этой поездкой: за несколько недель до нашего отъезда мои друзья взволнованно обсуждали предстоящие лыжные путешествия или каникулы в Мексике. А я? А я ехал с родителями в Юту.

К счастью, с нами была друг нашей семьи, Бетти Дарр из Огайо. Она была самым начитанным человеком из всех, кого я когда-либо знал, и ее любовь к чтению уступала разве что любви к путешествиям. Эти качества делали ее идеальным попутчиком для подобных поездок. Бетти была также среди самых проницательных, заботливых и позитивно настроенных из всех, кого я когда-либо имел удовольствие называть своим другом. Еще маленькой девочкой, в тридцатые, Бетти заболела полиомиелитом, и все, что ниже талии, было у нее парализовано. Я уж не знаю, то ли из-за своей борьбы с полиомиелитом она была отчаянной оптимисткой, то ли наоборот — врожденный оптимизм помогал ей преодолевать последствия паралича, как бы то ни было, Бетти могла найти хорошее и светлое в каждом человеке, она всех любила. Несколько дней в неделю она добровольно проводила в тюрьме округа, обучая заключенных читать и писать, она приносила им журналы и занималась с ними один на один. Ее человечность видела в этих людях скрытый потенциал, все остальное значения не имело.