Арон Ральстон - 127 часов. Между молотом и наковальней

Выглядывая из чернильного нутра своего веревочного кокона, я вижу, как рассвет проникает в каньон. В свете нового дня видения, владевшие мною всю ночь, ослабевают. Однако мозг так измучен стодвадцатичасовой бессонницей, что реальность нового дня сама кажется галлюцинацией. Уродскую каменную пробку на руке трудно отличить от образов, созданных моим горячечным сознанием. Пять дней песчаная пыль собиралась на моих контактных линзах, глаза болят каждый раз, когда я моргаю, картина мира покрыта пятнами и обрамлена облачной кромкой. Я больше не могу держать голову вертикально, она заваливается на северную стену каньона, или иногда я двигаюсь и позволяю ей упасть вперед, на левое предплечье. Я зомби. Я живой мертвец. Сегодня четверг, 1 мая. Я не могу поверить, что до сих пор жив. Я должен был умереть несколько дней назад. Я не понимаю, как пережил холодный ужас прошлой ночи. Фактически я почти расстроен, что пережил ночь, потому что сейчас эпитафия на стене ошибочна — я не «упокоился с миром» в апреле. Я задумываюсь ненадолго, не поправить ли дату, но решаю не париться. Это не будет иметь значения для спасательной группы, даже если они заметят надпись, а следователь определит дату моей смерти по степени разложения тела с точностью до дня или около того. Это нормально, я думаю.

Где та уверенность, которую я чувствовал, когда грезил о маленьком белокуром мальчике, о сыне? Я думал, что с точки зрения психологии дошел до ручки еще вчера вечером, когда вырезал эпитафию. Встреча с малышом приободрила меня. Но бодрость духа скована стоической мощью валуна и горечью ссак, разъедающих мне рот. Глоток за глотком, моча из налгеновской бутылки, из этой гротескной заначки, разрушает мои слизистые, изъязвляет нёбо, напоминает мне о том, что я умру. Кислотность мочи растворяет остатки уверенности в себе, пришедшей ко мне в середине ночи. Если мне суждено выжить, почему я пью собственную мочу? Разве это не классический признак приговоренного человека? Я приговорен, я сгнию здесь.

Сейчас полдевятого утра, но ворон надо мной еще не пролетал. Я ненадолго задумываюсь над этим, но мысли перескакивают на насекомых, энергично роящихся вокруг каменной пробки. Развлечения ради прихлопнув несколько летающих букашек, я смотрю на свои желтые «Суунто», которые показывают 8:45. Даже птица покинула меня — она ни разу еще не прилетала позже, чем 8:30. Но сегодня — никакого ворона. Из-за его отсутствия я чувствую, что приближается и мое время, как будто ворон был тотемным божеством, и его пропажа — знак.

Во мне всплывает желание: умереть с музыкой в ушах. В какой-то из этих дней даже ужасная песня «ВВС» из «Остина Пауэрса» отцепилась от меня. Но мне не удается вспомнить ни одной мелодии. Все, что у меня есть, — гробовое молчание каньона; тишина сводит меня с ума. Где мой CD-плеер? Наушники так и провисели все пять дней на шее или в ушах, но плеер и два диска находятся в главном отделении рюкзака. Тремя легкими движениями я снимаю рюкзак со спины и кладу его на поднятое левое колено, пальцы шарят по дну, где натыкаются на плеер и диски… и на сантиметровый слой песка.

Еще не достав все это, я понимаю, что дело безнадежно — диски поцарапаны и не годны для проигрывания. За пять дней в пустыне пластиковое покрытие приобрело такой вид, будто по нему прошлись наждачкой. Хреново. Плеер отказывается крутить даже тот диск, который уже внутри. Говорит, что внутри нет диска, каждый раз, когда я нажимаю «play». Я меняю батарейки, но только чтобы быть уверенным, что сделал все, что мог. Должно быть, в какой-то момент я стукнул гаджет о стену и сбил настройки лазера.

Однако видеокамера пережила песок и беспорядок в рюкзаке. Забив на музыку, я решаю немного поснимать. Мне приходит в голову, что начинается период самой высокой вероятности того, что я все еще буду жив, когда меня найдут. Я надеваю рюкзак и закрепляю лямку на плече в пятидесятый раз. Положив камеру на каменную пробку, стараюсь успокоиться и собраться с мыслями. Когда я начинаю говорить, меня ошарашивает мой собственный голос — он стал тонким и высоким. Еще одно напоминание о том, что я почти умер и жду прихода старухи с косой.

— Я просто думал… Сегодня четверг, примерно девять утра. Сейчас начинается период высочайшей вероятности, пересечение временных интервалов… может быть, кто-нибудь обнаружит меня еще живым.

«Это почти хорошие новости», — думаю я. Но если помнить о том, что окно вероятности спасения установлено мной с сегодняшнего дня и до воскресенья, нет причин надеяться на скорую помощь. Мои шансы выросли. Спасение было «смехотворно невероятным», теперь оно «совершенно неправдоподобно». Я не задерживаюсь на этой мысли. Фактически из-за того, что сознание спутано постоянным и углубляющимся оцепенением, я не могу сосредоточиться ни на чем конкретном. Не хватает ментальной устойчивости. Я почему-то думаю о своей сестре и ее свадьбе. Они с Заком просили меня поиграть несколько минут на пианино во время предстоящей церемонии в августе, и я согласился. Очевидно, что я не смогу; меня там даже не будет. Это вызывает у меня уныние, но я понимаю, что есть что-то, что я могу сделать.

— Соня… если ты все еще хочешь, чтобы я играл на твоей свадьбе… там есть кассета — в коробке, в подвале родительского дома. На ней написано что-то вроде «Всякое-разное на пианино» или «Моя музыка». Там есть кассета. Это мои записи, я играю в основном акустические песни, девяносто третий — девяносто четвертый год.

Я тут же воображаю, как она вставляет кассету в магнитофон в родительском доме и слушает песни вместе с мамой. Я знаю, им будет очень трудно слушать музыку, которую я играл так прилежно десять лет назад: любимые пьесы Моцарта и Баха, Бетховена и Шопена. Еще одно видение вдруг посещает мой мозг, на этот раз — свадьба. Не могу точно сказать, где это место, но где-то за городом, на открытом воздухе. Та же фортепианная музыка льется из громкоговорителя, собирается в грозовое облако и обрушивает на наше большое семейство ливень горестных слез. Моя смерть омрачит свадьбу Сони, но я знаю, что она справится с этим. Нет причин и поводов откладывать. Жизнь продолжается для живых.

Я рассеиваю в уме изображения мамы и сестры, оставляя мысль незаконченной, я вернусь к ней позже. Есть еще одна важная вещь, о которой я забыл упомянуть, это касается моих финансов. Я начинаю объяснять свои пожелания относительно пенсионных накоплений.