Евгений Габуния - На исходе ночи

Но Гальдис вовсе не был убежден в непричастности Крауса к этим преступлениям. Однако сейчас для него было особенно важно раскрыть убийство девочки. Дальнейшее расследование показало, что Краус и в самом деле не имел отношения ни к зубному технику, ни к простреленному плащу.

— Скажите, Краус, вы запомнили, что написано у входа в тюрьму?

Краус что-то неразборчиво пробурчал.

— Тогда я вам напомню: там написано, что явка с повинной смягчает наказание.

— Так я уже покаялся, чего вы хотите? — прохрипел он.

— Не прикидывайтесь простачком. — Голос прокурора-криминалиста звучал жестко и повелительно. — Ответьте лучше, почему вас не было на работе в тот день, когда исчезла Роза Зоммер? И что произошло между вами и ее отцом?

— Вы и это знаете? Продал, значит, падла, — злобно прошептал Краус.

— Нам известно больше. Отвечайте, это в ваших интересах.

В кабинете стало тихо. Отчетливо слышался шелест магнитофонной ленты. Молчание Крауса казалось нескончаемым. Он лихорадочно взвешивал свои шансы на жизнь и, подобно утопающему, цеплялся за последнюю соломинку.

Прокурор-криминалист сделал безошибочный ход.

— Меня не расстреляют? — глухо выдавил наконец Краус.

— Это решит суд, — заговорил хранивший все это время молчание Кауш. — Один раз, Краус, Родина вас простила…

— Какая Родина? — он криво ухмыльнулся:

— Родина, которую вы предали.

Краус склонил стриженую голову, будто хотел защититься от удара:

— Я не хотел ее убивать… Так получилось.

Вот он, момент истины! Его два долгих года ждал Аурел Кауш, а вместе с ним Будников, Поята, Сидоренко, Мировский… и еще десятки других людей. В нем как бы сфокусировалась вся их работа — изнурительная, трудная, скрытая от людских глаз, о которой так скупо пишут в газетах.

Кауша охватило чувство удовлетворения от исполненного долга, но радости он не испытывал. С отвращением и ужасом слушал он хладнокровный, жуткий в своей обыденности рассказ Крауса, и перед ним разверзлись мрачные глубины подлости, жестокости, лицемерия. Как человек, это высшее, совершенное создание природы, может пасть в такую бездну, на самое дно, откуда выход только один — в небытие?

…Свой день рождения два года назад Краус начал с выпивки, а точнее — с похмелья, потому что отмечал это событие еще накануне. Он очень любил себя, этот благообразный человек с водянистыми светлыми глазами. Опохмелился и пошел на работу. Возня с трубами быстро наскучила, и он решил продлить праздник. В магазине у Эмилии добавил и, пьяный, пошел к своему поливному аппарату. Возле пролома в каменном заборе ему и повстречалась Роза. Девочка живо напомнила о Карле Зоммере, об обидах, которые причинил тот ему, Краусу. В его порочном сознании, одурманенном к тому же водкой и жаждой мести, созрел чудовищный замысел.

— И потом, — сказал Краус, — Роза была такая хорошенькая, чистенькая…

— Guten Tag, Röschen! Wohin gehst du? [17] — Здравствуй, Розочка! Куда идешь?

— Wilde Oliven pflücken! Sie schmecken so gut… [18] — Дикие маслины собирать! Они такие вкусные…

— Komm lieber in den Garten mit. Ich kenne eine Stelle, wo es sehr viel Gras für Kaninchen gibt. Dort wachst herrliches, saftiges Gras! Deine Kaninchen werden daran ihre Freude haben. Du hast sie doch so gern. Nicht wahr? [19] — Пойдем лучше со мной в сад. Я знаю одно место, где полно травы для кроликов. Замечательная трава, сочная! Твоим кроликам понравится. Ты ведь их любишь, не так ли? ( нем. )

Ласковый, почти отеческий тон, родная немецкая речь сделали свое. Девочка пошла с Краусом в густые заросли и поплатилась жизнью за доверчивость к «дяде Пете». День рождения Петра Крауса стал последним днем жизни Розы Зоммер.

Медленно тянется магнитная лента, бесстрастно фиксируя показания. Ленте не видно конца, не видно и конца допроса. Следователей интересовали детали: как была одета девочка, цвет платья, туфелек, что у нее было в руках, в какой позе он ее оставил, где именно? Они не исключали самооговора. Только сопоставляя детали, можно было установить, говорит Краус правду или, в состоянии депрессии, наговаривает на себя, чтобы потом, в суде, отказаться от показаний, заявив: меня вынуждало следствие. Нет, на самооговор не похоже. Краус называл подробности, которые могли быть известны только ему. Тогда, возможно, перед ними просто душевнобольной человек, не несущий уголовной ответственности за содеянное? Позже судебно-медицинская экспертиза дала ответ на этот вопрос:

«…Обстоятельства преступлений помнит хорошо, подробно рассказывает. Глубокого сожаления о содеянном не выказывает… Бреда, обманов чувств не выявляет. Душевным заболеванием не страдает. Обнаруживает признаки хронического алкоголизма. Считать вменяемым…»

Но это позже. А пока в следственном кабинете № 3 продолжается допрос.

— На сегодня хватит, — сказал наконец Гальдис. — Мой вам совет, Краус: напишите о том, что вы только что рассказали, прокурору. — Он попросил выводного контролера увести подследственного и дать ему бумагу и ручку.

В сопровождении дежурного Гальдис и Кауш спустились вниз и пошли по длинному коридору. Возле выкрашенной в грязновато-голубой цвет двери с цифрой «5» дежурный остановился:

— Здесь.

Кауш отодвинул черную резиновую заслонку; под ней оказался большой глазок, в который просматривалась вся длинная и узкая сводчатая камера. Дневной свет едва проникал сквозь двойную решетку, и электрическая лампочка освещала двухъярусные койки, покрытые грубошерстными одеялами, полку с металлической посудой и початой краюхой черного хлеба. Краус сидел за грубо сколоченным столом и писал.

— Что он делает? — нетерпеливо спросил Гальдис.

— Пишет…

— В таком случае подождем.

Они простояли возле двери довольно долго. Наконец в нее постучали изнутри. Контролер отпер замок и Краус передал ему лист:

«Прокурору МССР от П. Крауса. Показания по убисту Суховой потверждаю. Я осознал свою вину и хачу чистосирдечно разказать еще об одном приступлении. 16 августа в день моего рождения я работал с утра. За завтрыком випил и пошол на работу. С работы пошол в магазин и выпил 150 храм водки. Когда возвращался, стретил нашей ульетце Зоммер Розу, которая попалась мне на стречу не далеко от каменного забора восле дири. Я был выбивши и позвал Розу в сад… Я оставил ее там и ушол. Это была примерно 10 ч. утра».

Приписка: «Я прошу считать это заявление как яфка с повиной» — была дважды жирно подчеркнута.

Потрясенный, следователь что-то тихо сказал про себя.

— О чем это вы, коллега? — спросил Гальдис.

— Знаете, о чем я думаю? Федора Михайловича бы сюда, он бы разобрался, а в моей голове как-то не укладывается…

— О каком Федоре Михайловиче вы говорите?

— Да о Достоевском, а каком же еще.

— Думаю, вы ошибаетесь, молодой человек. Гениальный знаток душ человеческих писал о людях, а это ведь не человек… Обыкновенный фашист. — Гальдис зло выругался. — Подарок себе ко дню рождения преподнес, гадина. И как таких матери рожают…