Жан-Пьер Шаброль - Миллионы, миллионы японцев…

(Одна за другой перед невестой по очереди падают ниц старухи в темных кимоно. Обряжавшая ее служанка ест с подноса, сидя на корточках перед столом, задвинутым в угол; она встает с полным ртом, чтобы поправить складку на свадебном кимоно, и тут же возвращается к еде.)

Цепь холмов из отбросов прервалась на несколько метров и пропустила машину под крытый резной деревянный въезд.

Он открыл нам сказочный мир: японский сад. Его красота поражает все ваше существо, а не только глаза: даже закрыв их, я продолжал ее ощущать. Мы торопились. Мадемуазель Рощица вышла из машины и молча ждала меня, удерживая дыхание.

Сад напоминал оазис мира, монастырь, пощаженный феодальными войнами, Параду — сад аббата Муре, превозмогающего, побеждающего демонов растительной чувственности. Лишь ручеек спотыкался и описывал кисточкой замысловатые, безумные иероглифы на неровной поверхности гальки и скал.

Только стихийное искусство, не подчиняющееся писаным законам, дар гениев, детей и безумцев, могло широким жестом распределить так кусты, травы, валуны, ручьи, три карликовых дерева (быть может, столетних, кто знает? Время тут значения не имеет.)…

Тропинки, выложенные широкими плоскими валунами неправильной формы, производят впечатление выбитого потоком естественного ложа, к которому не прикасалась рука человека. Разве кайман делает эскиз своей чешуи?

Круглые, светлые, как жемчуг, скалы — дар каких-то дальних вершин. Даже мох — и тот выбирает себе стволы будто по наитию.

Сосны, клены, более крупные деревья стоят кругом, как часовые, и следят, чтобы сюда не проникали ужасы, теснящиеся за пределами сада.

Руссо нарисовал в моей записной книжке иероглиф, означающий «отдых». Он состоит из изображений «человека» и «дерева».

Хорошо бы увидеть этот сад при лунном свете!

(Невеста смотрит на меня уже по-иному: она не шелохнулась, и у нее все та же улыбка, но теперь она что-то выражает, должно быть, я гримасничал, как бывает со мной, когда я сосредоточенно пишу.)

Японский домик соответствует саду и так сливается с ним, что считать его красивым и в голову не приходит. Пол просторной кухни уложен мелкой черной галькой. Шесть коленопреклоненных женщин в строгих кимоно приветствовали нас, дотронувшись лбом до ладоней, положенных на пол. Мы вошли в большую гостиную, и Ринго познакомила меня с мужчинами в пиджаках и полосатых брюках. Бесчисленные поклоны…

Затем мы пошли по длинному просторному коридору, выложенному такой же черной галькой, чуть заворачивающему, как шоссе. Коридор, по которому ходят только в носках, вел к большим гостиным, чистым, свежим, вышедшим из самого сердца дерева. В каждой вокруг длинного стола пили чай мужчины в пиджаках и немолодые женщины в темных кимоно. Ринго водила меня из одной гостиной в другую, и в каждой мы кланялись и кланялись нам.

Затем Рощица привела меня к невесте, ответившей на мои приветствия лишь несколькими словами, просочившимися из ее чуть приоткрытых губ, которыми она даже не шевельнула.

(Она неподвижно сидит в прежней позе, слегка склонив голову на правое плечо, как будто ждет, пока застынет гипс.)

Ринго сделала несколько снимков анфас, в профиль, со спины, невесты одной, невесты со мной. Затем она дала мне понять, что идет за пленкой, а я должен терпеливо ждать. И вот я жду.

Франко-японский разговорник остался рядом с фотоаппаратом. Я нашел эквивалент слову «счастье», подчеркнул его ногтем мизинца правой руки, который подпиливаю каждое утро, и поднес книжечку к глазам невесты. Бедняжка не пошевелилась. Я медленно опустил разговорник к ее рукам, соединенным у выреза кимоно. Неприметным движением пальцев она взяла книжечку.

Ее голова отягощена тяжелым париком и свадебной повязкой, тело завернуто по крайней мере в шесть тяжелых кимоно, надетых одно на другое. Широкий, до подмышек, кушак (оби) перетягивает грудь. Наконец, тяжелое вышитое пальто, давящее на плечи и заставляющее сутулиться, окончательно придает ей вид графина с сакэ.

— Кимоно придумано не для удобства женщины, что бы ни думали туристы, — объяснил мне Темпи. — Если оно хорошо облегает фигуру, то мешает дыханию, причиняет боль при каждом движении. Хуже всего то, что пояс, укрепленный на картоне, не должен гнуться. Я видел несчастных, у которых навсегда остались от него глубокие рубцы. Ведь кожа у японок тонкая и нежная, — со вздохом добавил этот опытный мужчина.

Невеста читает разговорник, даже не опуская глаза, и говорит, не шевеля губами, пока служанка, стоя на коленях позади нее, расправляет складки.

Женщины (наверное, родственницы) являются, чтобы осмотреть невесту. Они обходят ее вокруг, оценивают свадебный наряд, отступают на несколько шагов, чтобы охватить глазом все убранство в целом, приподнимают полу пальто и разглядывают кимоно под ним. Второй раз приходит мужчина в куртке (отец или жених?). В углу комнаты (да, да!) стоит пара лакированных туфель — обувай и иди!

Хрип грузовика, пробирающегося по улочке с отбросами, рождает во мне смутную тоску. Погода солнечная, но ветреная, перегородки дрожат сильнее обычного — скажите на милость, тут сёдзи застеклены. Должно быть, это отель. Доказательство тому — номера в гардеробе (точнее, в гардеробе обуви). И никакого приспособления для звонка.

14 часов 45 минут

Вот и свершилось: я получил благословение от японского священнослужителя!

Религиозная церемония проходила в одной из гостиных отеля (если это действительно отель). Строгая токонома тут тоже разодета: обита красным бархатом, украшена полочками, зеленью, шкатулками и амулетами. Священнослужитель вошел со стороны двора, жених и невеста — со стороны сада. Родственники и гости расселись длинными рядами, спиной к двум стенам, на высоких складных табуретах, спрятав колени под белой деревянной доской на козлах. На ней тарелка с какой-то травкой и блюдце.

Священнослужитель во всем белом, взобравшись на гэта толщиной с ножку канапе, нараспев читает молитвы. Время от времени он дважды хлопает в ладоши по древнему обычаю, чтобы «привлечь внимание богов».

Обряды вызывают у меня много вопросов, но кого спросить? Присутствующие сидят лицом друг к другу вдоль стен, они сосредоточенны, но не слишком, я не обнаружил в них никаких признаков ханжества, даже престарелые — и те не корчат из себя святош.

Я строю догадки, что означают ритуальные жесты, но неожиданное воспоминание отвлекает меня от этого занятия, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не расхохотаться: я вспомнил коронный номер старого протестанта из моей деревни. Он рассказывал, как впервые в жизни пошел в церковь и, ничего не зная о римской католической обрядности, решил, что священник ищет у себя блох. Исходя из этого предположения, он объяснял — и к тому же на диалекте — весь ритуал мессы, жест за жестом, поисками, преследованием, поимкой и наказанием резвого паразита. Самые рьяные поклонники папы просили его повторить рассказ.