Жан-Пьер Шаброль - Миллионы, миллионы японцев…

Цветы вишен

На следующий день после моего визита порывистый ветер «ощипал» все лилии профессора — теперь вы понимаете, почему он настаивал, чтобы я пришел немедленно. Отложи я свой приход, мне бы не довелось увидеть лилии, расцветшие в его саду. В благоговении японцев перед цветами вишен, не дающих здесь плодов, следует усматривать проявление их приверженности к преходящему, любви к недолговечному — к своим деревянным домам, которые приходится каждые двадцать лет возводить заново, к храмам, которые в былое время закон предписывал каждые двадцать лет разрушать, к столице, которую землетрясения и ежедневные пожары полностью обновляют каждые двадцать лет или около того. Мой сосед, Ниси-сан, при любых обстоятельствах ежегодно ездит в Киото, чтобы полюбоваться вишнями в цвету. Трудно найти логическое объяснение этой привычке, но он следует ей во что бы то ни стало. Это настоящее паломничество, важнейший семейный ритуал, отражающий благоговение перед природой. В нем нет ничего от веры. Вера — слово, совершенно непонятное японцам, они не представляют себе веры в нашем понимании. Впрочем, стараясь понять Японию, надо взять себе за правило никогда не проводить параллели с христианством и Европой, отказаться от этой скучной мании французов. Надо раз и навсегда понять, что Япония в Целом — копия японского дома с раздвижными перегородками, где за последней, казалось бы, перегородкой обнаруживаешь новую комнату, а в ней еще одну перегородку. Япония нравилась Бодлеру, он любил «вторую комнату», самую красивую. И вот, наслушавшись историй — правдивых! — об этих правилах, рамках и бесспорно негибкой структуре, француз, чего доброго, сделает вывод, что в Японии личность порабощена, подавлена… Ничего подобного! Из всех этих поводков японец сооружает оранжерею, где тайком выращивает цветы и украшает ими свою индивидуальность…

— Только не сравнивать! — предостерегали меня эти интеллигентные, мыслящие люди и даже мой друг Руссо перед расставанием.

Мы причалили к месту, откуда отплыли. Снова на нас обрушились дождь, холод, зловонные запахи порта, хмурая ночь насквозь промокшего Токио. Мы разбрелись в поисках редких такси.

Руссо поучал меня, немного напоминая собой мальчика, не дающего приятелю нажать на звонок у двери одного из своих друзей.

— Китайцы говорят: «Поистине большой человек идет медленно». Не спеши судить, — советовал он в такси. — Твои первые впечатления неприятны, но ониочень поверхностны…

— Это верно. Знаешь, между нами говоря, меня от этой страны в дрожь бросает.

— Понимаю, но ты не торопись делать выводы. Внушай себе, что самые неприятные для тебя вещи — чудо утонченности для миллионов других людей.

— Даже кулинария?

— И в первую очередь кулинария!

— Сырой осьминог и гнилые яйца!

— Попробуй-ка им рассказать, не вызывая чувства отвращения, то, что ты рассказал мне: что лучшими овечьими сырами считаются такие, в которых копошатся черви, что твой родной город заслужил прозвище «Поедающий требуху», что в Бургони лакомятся улитками… Что может быть отвратительнее нашей манеры наедаться до отвала! Кипятить, жарить — значит, по мнению японцев, лишать продукты их естественной сочности. Поэтому они не употребляют в пищу ни жиров, ни соусов. Еда — ритуал; едят мало, чтобы лучше почувствовать вкус пищи, это соответствует одной из дорогих тебе идей. Еда японцев не имеет ничего общего с нашим обжорством, с нашей тяжелой и жирной пищей это своего рода общение с природой: судак в сыром виде — несколько чистых ломтиков нетронутой плоти, разложенных лепестками вокруг льдинки. Когда садишься его есть, поверь, невольно приходит мысль, что было бы святотатством трогать эту плоть металлом, что наши вилки — варварское орудие. Постепенно ты проникаешься любовью к мягким палочкам, приятно пахнущим сосной. А рис — основа жизни японцев! Разве у тебя не ёкает сердце, когда ты видишь на столе безупречно белый рис? Его вынимают из специальной кастрюли, где он готовится так, что сохраняет все свои соки, приносящие нёбу запахи полей!

— Когда ты так говоришь, у меня текут слюнки. Но гнилые яйца, Клод!?

— Ты имеешь в виду стодневные яйца? Это утиные яйца, очищенные от грязи и скорлупы. В течение ста дней, по словам специалистов, в них происходят химические реакции, в результате которых почерневший альбумин становится сывороткой, полезной для организма. Ты их пробовал? Нет? Так я и думал, иначе ты бы не устоял против тонкого, ни с чем не сравнимого аромата. Заставь умолкнуть свой разум и отдайся чувствам, как это делает японец. Даже если первые ощущения и будут неприятными, наберись терпения: дрожь пройдет, и ты увидишь, что будет дальше…

Холод и дождь на обратном пути по городу выбили у меня из памяти все подробности ночных разговоров, и я только благодаря салфетке, исписанной мнемоническими знаками, с удовольствием вспомнил их.

Пока мои собеседники говорили, мне не раз вспоминался мой дед, пасший коз в Севеннах, и тогда их речи становились понятнее.

Как-то раз в воскресенье мы сидели вдвоем на куче сухих камней под тутовым деревом. Нам было несказанно хорошо. По дороге проходили три деревенские девушки, красивые в своих легких платьях, и было чудесно ловить обрывки их смеха, доносимые до нашего слуха дуновениями добродушного северного ветра. И вдруг дедушка сказал мне задумчиво:

— Когда видишь их, таких свеженьких, красивых, аккуратненьких, тебе и в голову не придет, что они отправляют свою нужду, как все. А ведь я знаю, есть несчастные, которые об этом думают не переставая. Они наказаны, еще не попав в ад, потому что на земле уже никогда не смогут любить, никогда не смогут обрести счастье.

11 часов утра

В номере гостиницы

Я все-таки уснул. Ванна, славная «европейская» ванна — да простит мне Руссо — и двойной кофе приводят меня в форму.

Я пробежал глазами — не без тревоги — последние строчки написанного. Я охотно говорю о том, что мой дед был пастухом, однако здесь, в Японии, это признание, по-видимому, было бы встречено холодно. Оно и понятно: мне тоже следовало бы пасти коз… Почему бы и нет в конце концов? Большинство парижан живет хуже, чувствует менее глубоко, чем севеннский пастух.

Мадам Мото трепетала от удовольствия, слушая разговоры моих друзей. Всем своим поведением она напоминала японца, занимающего незавидное положение в обществе и оказавшегося в присутствии важной персоны. Действительно ли она одобряла суждения присутствующих (быть может, она лучше их понимала благодаря многочисленным высказываниям по-японски) или же просто наслаждалась честью, оказываемой ей важными особами, преподавателями французского языка? Одно из ее замечаний заставило меня в этом усомниться: