Владимир Лебедев - Ачайваямская весна

Количество гычгый в каждой семье зависело от числа сыновей. Главный гычгый переходил самому младшему сыну — он его наследовал от отца вместе с главной ярангой. Остальные передавались старшим сыновьям. Выполнение праздничных ритуалов начиналось с главного гычгый.

Кроме гычгый в этой коллекции есть еще мельгыргын. Он не делался похожим на человека и служил только для повседневной добычи огня. Из него огонь добывали лишь на двух праздниках — «выльгынкоранмат» и «кильвэй».

На каждом гычгый висит символическое изображение чаата — аркана. Чукотские пастухи, когда чаат не нужен, тоже носят его на себе.

К гычгый привязано еще несколько деревянных рогаток, отдаленно напоминающих человеческие фигурки — помощников гычгый, которые называются «оккамак». В этой же связке находятся «кэнунэн» — рабочие посохи оленеводов — и ритуальные мужские шапочки.

Гычгый использовали в трех случаях: когда встречали стадо при возвращении с летовки, когда встречали важенок после отела или оленей, если те терялись. Во всех этих случаях гычгый выносились из яранги и ставились над ее входом. Следовательно, гычгый считались главными пастухами, охранителями оленей, а «тайникут» — их помощниками.

В этой же связке были еще деревянные фигурки собак. Они делались после смерти кого-либо из членов семьи. Во время похорон все надевали на руку ремешок и считали себя как бы собаками, привязанными к яранге. Собаки не болеют — значит, их боятся келе — духи-вредители, собаки охраняют от келе и от плохих людей дорогу в верхний мир. Олицетворяя себя с собаками, люди, таким образом, защищались от вредных сил. Этот же смысл имеют фигурки собак в связке амулетов, они называются «утытъыкэй».

Еще в такой связке были «энэыт» — мешочки из оленьей кожи, внутри которых лежала оленья шерсть. Это — охранители от несчастий. Их привязывают тогда, когда кто-либо из членов семьи увидит сон, предвещающий беду.

«Вуквыгыкай» — камушки-амулеты. Их выбирают из-за необычной формы, чаще с дыркой в середине.

После смерти самой старой женщины в связке прибавлялась куколка из оленьей кожи — «алечель-гын».

Есть здесь и меленький гычгый, который служит большим гычгый и тайникут, так же как они сами людям.

Пришла Елена Ивановна, сняла мокрый плащ.

— Елена Ивановна, чаю, кофе? — спросили мы в один голос.

— Чаю, — засмеялась она.

Мы отлично знали, что кофе она не любит, но каждый раз спрашивали, чем каждый раз смешили ее.

— Кит-кит (чуть-чуть), — согласилась Елена Ивановна.

Потом она обратилась ко мне:

— Сыро очень на улице. Нам с тобой работать надо идти. В километре от поселка стоит яранга, где летом живут две старые женщины, Ивнеут и Кытгаут. Хозяйством по такой погоде заниматься нельзя. Самое время поговорить.

Когда мы вышли, ветер первым делом швырнул в нас хорошую порцию воды. Она потекла по щекам, по шее, за шиворот… Шли мы прямо против ветра. Впрочем, слово «шли» здесь не подходит. Так можно говорить до тех пор, пока ветер не набрал скорости тридцать метров в секунду. За этим рубежом человек, как говорят на Севере, «лежит» на ветру. Теряется привычное ощущение собственного веса. Кажется, взмахни руками — и поднимешься над землей. Человек в такие моменты похож на цаплю, которая, вытянув шею и расставив крылья, делает неуклюжие шаги по болоту и медленно набирает скорость для взлета. Однако любая дорога кончается.

У входа в ярангу по чукотскому обычаю потопали ногами и покашляли, чтоб дать хозяевам время приготовиться, вошли.

— Еттык, — приветствовала нас хозяйка. — Проходите в полог, в чотагине сегодня холодно.

Она подложила в слабо горевший костер сухих веток и повесила над очагом старый медный чайник.

В яранге Ивнеут царил идеальный порядок. Очаг — основа яранги и домашнего благополучия — был выложен подобранными один к одному небольшими камушками. По кругу вдоль стен стояли легковые нарты, справа от входа — мужские, слева — женские с кибиткой, в которой возят маленьких детей. На верхних жердях висела юкола. Земляной пол был настолько чист, что по московской привычке захотелось снять башмаки. Возле женских нарт сидела подруга Ивнеут Кытгаут и голой пяткой втирала в пыжиковую шкурку ольховую краску. Шкурка была уже сочного красно-коричневого цвета, но она усердно продолжала работу.

— Это она уже заканчивает, — пояснила Елена Ивановна, — шкуру долго надо обрабатывать, в несколько этапов. Это последний. Она внуку комбинезон шить будет.

— А мездру как же снимать?

— Мездру она еще месяц назад сняла. Надо сначала острым каменным скребком, потом гладким, закругленным таким. Пяткой — последний этап.

— Железные скребки разве хуже?

— Хуже, они очень шкуру дерут.

Мы влезли в полог, освещенный керосиновой лампой. Он целиком сделан из оленьих шкур и закрывается так, что не остается ни одной щелочки. Даже в самые лютые морозы и ветры он легко нагревается от одной керосиновой лампы. В старину его отапливали светильником, в который был налит нерпичий жир, и в нем плавал фитиль.

В пологе очень хорошо спать. Чукчанки умеют так разместить шкуры и валик под головой, что не бывает ни одного неровного места и ничто не давит в бок, как это бывает на диванах и кроватях. Постель в пологе не слишком мягкая, но и не жесткая.

— Елена Ивановна, — продолжал я разговор, — почему так получается, когда бываешь в зимних меховых палатках, они ведь тоже большие, всегда есть какое-то впечатление неубранности, а в яранге всегда все аккуратно, чисто?

— Правильно говоришь. Я тоже замечала: в палатке всегда что-то не убрано. Наверное, потому что четыре угла, трудно всему место найти. Яранга круглая, и у нас все приспособлено для этого.

В полог влезла Кытгаут. Снаружи Ивнеут подала ей выскобленный до белизны деревянный столик на низеньких ножках, чашки, блюдца, заварной чайник, сахар, конфеты, печенье и пятилитровый медный чайник, из носика которого шел пар. Потом Ивнеут тоже влезла в полог, и они приготовились к долгому неспешному разговору.

— До вашего прихода, — сказала Ивнеут, — Кытгаут рассказывала, как ее замуж выдавали. Нам сегодня делать нечего. В такие дни друг другу и рассказываем, что раньше было или сказки. Будете Кытгаут слушать? Или про родню расспрашивать начнете?

Тут все дружно рассмеялись — всему поселку и всей тундре давно было известно, что москвичи с редкостным занудством расспрашивают людей об их родственниках и в тетрадках, и на рулоне миллиметровки рисуют какие-то значки и схемы.

Должен сказать, что работать в поселках, где уже работали такие этнографы, как В. В. Леонтьев, очень приятно, потому что они оставляют о себе хорошую память. Поэтому каждый человек той же профессии сразу бывает хорошо принят. Когда мы с Валерием в первый день шли с рюкзаками и еще не сказали в поселке ни с кем ни единого слова, нам повстречался высокий человек и спросил: