Герман Волков - Золотая Колыма

Медов приоткрыл полог:

— Люди идут! — получше вгляделся и с явной досадой поправился: — Кыыс кэлэ.

— Бабы?

— Ага. Однако, встречай надо.

Опять встали, раздули огонь, заварили чай и — кому горстку бисера, кому шелковую ленточку.

Сергею хотелось спать, и он мысленно ругал и этих кыыс и всю туземную дипломатию, но вида не подавал, даже любезничал. Наконец распрощались. Снова Сергей и Макар залезли в палатку и заснули как убитые.

Утром Макар Захарович разбудил Раковского:

— Вставай! Сэргэ есть — капсе будет!

В стойбище гостей ждали. Полным ходом шла стряпня. В котле варилась оленина, аппетитно пахло мясом. Тунгуски щеголяли нарядами: несмотря на жару, все в камусных торбасах, сверкавших бисером, на каждой передник, опушенный мехами и тоже весь в бисере, на груди серебряные рубли и полтинники.

Гостей провели в урасу, покрытую тонкой ровдугой. В урасе душно и дымно, посреди костер. А перед ним, как перед жертвенником, восседал, скрестив ноги, худой морщинистый старик с отвислыми щеками. На нем был такой же, как у тунгусок, расшитый бисером передник, на тонкой шее большая, на цепи, серебряная медаль с профилем Александра III.

Старик важно, не вставая, протянул руку:

— Мин князь Громов.

Гости сели. Князь запустил грязные руки в деревянную плошку с мозгами из оленьих ног и попросил гостей последовать его примеру.

Сергей извлек свою походную серебряную с чернением рюмку, наполнил ее спиртом и поднес хозяину. Громов выпил одним глотком, а рюмку задержал в руках, залюбовался ею. Макар Захарович сразу понял его желание, подтолкнул Сергея, и Раковский, хотя очень дорожил своей рюмкой, торжественно произнес:

— Тунгусскому князцу Луке Васильевичу дарю с радостью!

Князец осклабился и вроде бы беспечно спросил:

— Зачем на Колыму?

Медов перевел, Раковский ответил;

— Посмотреть, чем богата.

— Золото копать? Земля царская — копать нельзя! Царь, — Лука ткнул в изображение Александра III на медали,— накажет!

— Не накажет, царей уже нет...

— Землю копать, палы пускать — мох ачча. Мох ачча — олешки ачча.

— Нет, Лука Васильевич, мы землю жечь не будем. А за олешек хорошие деньги дадим! Серебро дадим! Вот!— Сергей зазвенел полтинниками.— Новенькие! Блестят ярче твоей царской медали. И на каждой не царь-покойник, а кузнец, кующий счастье! Видишь, как искры летят. А на другой стороне герб, серп и молот... Союз рабочих и крестьян!

Агитировали тунгусского князца долго. Наконец он согласился продать оленей, но только диких. Сергею приходилось иметь дело с необъезженными животными на Алдане. Можно их, конечно, приучить к вьюку и нартам к чтоб далеко не уходили, но нужно хотя бы немного и ездовых. Сергей высыпал еще крупную горсть полтинников. Кое-как договорились. Продал Громов и пяток обученных оленей.

Отловили двадцать пять дикарей, два дня продержали их голодными, чтоб не бесились в дороге, связали по шесть голов в связке и повели.

Цареградский, и Казанли попросили Билибина освободить их от тягловых забот, чтоб заняться обследованием побережья. Юрий Александрович охотно дал согласие и выделил им в помощь четырех рабочих: Евгения Игнатьева, Андрея Ковтунова, Тимофея Аксенова и Кузю Мосунова.

У старика Александрова Валентин взял в аренду вельбот, который оставили ему охотские старатели за лошадей.

Ранним утром на этой посудине Цареградский, Казанли и четверо рабочих, увязался еще доктор Переяслов, вышли из устья Олы и отправились по Тауйской губе на запад — к вожделенной бухте Нагаева. Рабочие сидели на веслах, Цареградский на корме рулевым. Он родился на Волге и чувствовал себя заправским моряком. Митя и доктор устроились на носу в качестве пассажиров. Ветерок обдувал, легко и мягко ударялись в борта пологие волны, солнце сверкало вовсю и обещало погожий денек, приятное путешествие.

Сначала шли вдоль низменного побережья Ольского рейда, выложенного накатанной галькой. Затем справа по борту возвысились обрывистые берега, прикрытые лишь поверху густой травой, ольхой и корявыми лиственницами. Насколько глаз хватал, а видно было до самого полуострова Старицкого, тянулись то серые, то бурые, то желтые, то красные берега. Миновали кекуры Сахарную Головку и Две Сестры, стоявшие между берегом и морем. Одна скала из Двух Сестер была похожа на человека, подносящего ко рту бокал.

С шутками, с прибаутками, с песнями пробежали одиннадцать миль. Заходить в залив Гертнера не стали: решили обогнуть весь полуостров Старицкого и войти с помпой прямо в парадные ворота бухты Нагаева. Цареградский направил вельбот круто на юг.

Миновали еще один заливчик. У его северного мыса поднималась из воды одинокая скала, очень похожая на скорбную женщину с печально наклоненной головой. У южного мыса этого же заливчика стояли три кекура, один другого меньше, как три брата. Их, словно мать или сестра, провожала одинокая скала в открытое море. Так показалось Цареградскому, и он загорелся мыслью написать картину «Сестра и Три Брата». Это будет первое полотно о диком и романтическом Севере.

Вельбот подошел к Трем Братьям. С голых черных скал взметнулась туча птиц и затмила солнце. От Трех Братьев прошли еще немного на юг, но ветер здесь покрепчал — впереди открылось море. Оставалось обогнуть еще один, самый южный мыс полуострова и взять курс на запад, но встречь поднялись такие волны и так ударили в нос и днище вельбота, что посудина завертелась и запрыгала на месте. Сильные гребцы сидели на веслах, но противный ветер жал сильнее, и весла, казалось, вот-вот переломятся,

— Не пройдем,— сказал Цареградский.— Крепче держись! Будем разворачиваться...

Усталые, мокрые, как мыши, вернулись к Трем Братьям, зашли в безымянный, не упомянутый в лоции, заливчик и оказались в таком затишье, словно попали в иной мир. Опять стало радостно и весело на душе. А подкрепились, так и совсем повеселели и безымянную бухточку назвали Веселой, а светлый бурливый ключик, из которого жадно пили воду,— Веселым Яром.

Велико было желание увидеть хотя бы краешком глаза бухту Нагаева, и Валентин решил подняться на ближнюю сопку. За ним Митя и все остальные. По ключику сквозь заросли ольховника и кедровника продрались на пологую и голую седловину, прошли километра два по плоскому гольцу и, прыгая по серым базальтовым камням, забрались на вершину сопки. И отсюда открылась широчайшая панорама.

На юге, сверкая, расстилалось море с двумя голубенькими, похожими на облака, островками. На востоке был виден весь Ольский рейд, и даже двуглавую церковку с домиками можно было рассмотреть в бинокль. На севере горы переливались грядами: синие сменялись голубыми, голубые — белыми. А на западе, совсем рядом, будто под ногами, в бинокль видна даже золотистая рябь,— светилась бухта Нагаева. Ее берега были обрамлены зеленью, и она показалась и на всю жизнь запомнилась Валентину Александровичу оазисом среди голубых барханов морской пустыни и синих гор.