Герман Волков - Золотая Колыма

Цареградский решил, что непременно придет на берега этой бухты специальным маршрутом и обстоятельно обследует ее и опишет, будет первооткрывателем и ее первым поселенцем... А пока, пользуясь попутным ветром, хорошо бы отправиться на восток, вон к тем видимым отсюда высоким синим горам, которыми любовались еще с парохода и которые манили к себе обнаженными складчатыми склонами. Там наверняка найдутся палеонтологические остатки, а может быть, и полезные ископаемые, то же золото, ради которого Билибин рвется на Колыму...

Валентин скомандовал «всем на берег». Спустились с сопки — как шары скатились. Вышли из бухты Веселой, подняли парус, и вельбот, подгоняемый крепким ветром, понесло к ольским берегам. В Оле оставили доктора Переяслова, его немножко мутило, взяли Билибина.

Юрий Александрович тоже пожелал сплавать к заманчивым горам. Обивать порог тузрика ему уже порядком надоело. С транспортом было туго, но что-то все-таки делалось, и можно потратить денек на осмотр ближайших гор.

Поплыли.

Погода на Охотском побережье изменчива. Ветер вдруг стих, гребцам пришлось сесть на весла. А вскоре с моря навалился такой туман, что не только те высокие горы, которые час назад были отчетливо видны с полуострова Старицкого, но и ольские берега, которых чуть ли ни касались веслами, скрылись. Лодку будто накрыло матовым колпаком.

Туман был промозглый, леденящий, гребля не согревала. Плыли без шуток, без песен. Гребли и Билибин и Казанли. Каждые полчаса менялись, кто отдыхал — залезал под брезент. Лишь Цареградский бессменно сидел за рулем. Плыть было опасно. Валентин чутко вслушивался, как бьет прибой о невидимые в тумане прибрежные скалы, и по их шуму старался определить, какие здесь берега — обрывистые или пологие. Там, где волна ударяла с грохотом, Валентин брал мористее, но и далеко опасался отходить, ждал, как только заслышатся мягкие накаты волн, чтоб пристать и выйти на берег.

Нервы были напряжены, и, может, поэтому он с особенной остротой примечал во мраке все: светящиеся воронки от каждого удара веслом, призрачные сверкающие полосы от каких-то рыб или неведомых животных, рассекавших под днищем густую черную воду, и фосфоресцирующее свечение, неизвестно от чего исходившее...

Вдруг Валентин услышал, что шум прибоя изменился, стал тише и мягче, осторожно направил вельбот на этот шум и не скомандовал, а попросил:

— Потише, ребята.

Ребята опустили весла, притормозили. Нет, шум прибоя не усиливался, здесь берег явно пологий.

— Сейчас будем купаться,— невесело пошутил Цареградский.

В той же лоции он читал, что приставать в сильное волнение нужно строго перпендикулярно к берегу, иначе волна перекроет, а то и перевернет лодку. А когда лодка подойдет близко к суше, нужно очень быстро и ловко, без сильного толчка, выскочить из нее и, пользуясь следующей волной и по-прежнему сохраняя то же перпендикулярное направление, притянуть лодку к берегу. Мудрая лоция — в ней все сказано.

Но получилось не так, как советовала мудрая лоция. Вельбот не удалось поставить перпендикулярно, потому что в этот момент, а точнее, за секунду до волны Валентин первым выскочил из вельбота, но не так ловко, как нужно, слишком сильно оттолкнулся.

Вельбот занесло, и волна захлестнула его. Хорошо, что здесь было мелко, лодка заскребла днищем по песку, села и не перевернулась. Да и люди — Аксенов, Мосунов, Ковтунов, Игнатьев, Билибин — смелые и сильные. Не растерялся и Митя Казанли. Выскочив из вельбота, никто не побежал к берегу. Все вцепились в борта и, скользя по мелкой гальке, глотая соленую. воду, развернули посудину перпендикулярно набегавшей волне и с ее помощью вытянули на берег.

Цареградский чувствовал свою вину, но никто не осуждал его, вроде бы и не заметили его поспешки, напротив, все, хотя и искупались в ледяной воде, радостно возбужденные, благодарили рулевого за то, что вывел их на берег, называли опытным капитаном. Лишь Юрий Александрович как бы между прочим и вовсе не по адресу Цареградского заметил:

— Капитан оставляет судно последним.

Они оказались на узком галечном пляже. Судя по наплывам морской капусты, приливная волна не заливала это место, и можно быть спокойным, что не зальет, если прилив и не кончился. Перед ними высились голые скалы, туман срезал их вершины, вероятно, очень высокие. Ничего не оставалось, как располагаться на дне этого мешка.

На берегу валялось много наносника. Собрали что посуше, разложили костер, обогрелись, обсушились, подкрепились, натянули брезентовую палатку. Она рассчитана на четверых, залезли все семеро. Уплотнились так, что если один переворачивался, то и остальные вертелись как шестерни. Но ворочаться почти не приходилось. Страшно усталые, спали как убитые.

Утром тумана как не бывало. По камням вскарабкались наверх. Горы круто обрывались к морю, а в другую сторону полого переходили в равнину, болотистую, с небольшими озерками. Одно из них было довольно крупным. Прошли к нему, обследовали берега, дно, попробовали воду и предположили, что это озеро, как и прочие, лежит на дне бывшего моря, и прибрежные горы, по всей вероятности, молодые.

— Золота здесь определенно нет,— сказал Билибин.

И Цареградский подумал, нет смысла терять время на поиски древней флоры и фауны. Оба решили пешком возвращаться в Олу. Казанли с рабочими остался устанавливать астропункт.

Билибин и Цареградский считали, что до Олы недалеко, к ночи можно дойти. Взяли на двоих банку мясных консервов, пачку галет и попрыгали по кочкам. Но путь оказался не близкий. Пока было светло, прыгали хорошо, как лягушки, а стемнело, стали спотыкаться, проваливаться в мочажины. Кое-как выбрались на твердую землицу и решили переночевать. А спички, оба некурящие, не прихватили, наломали веток карликовой березки, умостились на них, прижались друг к другу спиной, накрылись одним плащом...

Вот так, в сидячем положении, прижавшись друг к другу, подремали часика два, пока не забрезжил рассвет. На завтрак проглотили банку консервов и пачку галет, запили болотной водицей и пошли. Весь день топали, без привала, голодные.

Поздно вечером вышли в долину Олы. Реку сразу узнали по голубоватой прозрачной воде. И местность показалась знакомой — Хопкэчан. Где-то здесь юрта Макара Медова.

Макар сидел в темном углу юрты, низко опустив голову. Он даже глаз не поднял на вошедших гостей. Билибин и Цареградский долго не могли допытаться, что случилось. Макар молчал. Молчала Марья. Молчали кудринята и макарята.

Наконец Макар Захарович выдавил:

— Убьют.

— Кого? За что?

— Моя убьют...

— Кто убьет? За что?

— Никто не убьет! — выскочил из своего угла Петр, старший кудринский отпрыск.